Роман-боевик «Партизан. Защитник Государства» // Кирилл Кащеев

25. Диссидент

У гаража стоял Ландыш, и по его лицу нельзя было понять, слышал ли он, что происходило в гараже, и если да, то что именно слышал. Видно, от греха подальше, Ляся тихой мышкой юркнула за моей спиной куда–то в сторону и исчезла. Прикрывая её отход, да и с целью прояснения обстановки, я насел на товарища и повёл его к медчасти.

— Докладывай, Аркаш.

— Происшествий не было. Собрали с народа продуктива немного, организовали котловое питание для ополченцев. Хотелось бы, конечно, для всех, но продуктов мало. Снайперам на фишку послали еды и пару наблюдателей на смену — чтобы отдохнули, может вздремнули в полглаза. Провели опрос среди населения — с едой туговато, но пару дней худо–бедно протянут, если что. Воды достаточно для всех, машина ездит за водой почти постоянно, только экипажи меняются. Продолжаем заниматься строительством укреплений. По инциденту. Пистолет, пули и гильзы я забрал и утопил в Прясьве. Пятно залил бензином, потом ещё хлоркой засыпал до кучи, и водой промыл. Там же на берегу отстрелял магазин из ПП‑2000 и те гильзы на передовой раскидал. В общем бармалей был одним из нападавших и погиб в ходе нападения от очень меткого пистолет–пулемётчика, умудрившегося кучно уложить пять пуль в пузо метров со ста. С мужиками поговорил — все подтвердят. Главное, чтобы твои художества со стариком наружу не выплыли. Утренних пленных джамшутов не трогал, решил оставить Илье, как более опытному, да и дел других много было.

— Спасибо, Аркаш.

— Да не за что, ты хоть и бросил своё подразделение практически на произвол судьбы на целых два часа с четвертью, но как–то так подгадал удачно, что ничего плохого не произошло.

— Ага, значит ты у нас теперь — Практически Произвол Судьбы? — я рассмеялся. — Надо запомнить твой новый титул.

— Не выёживайся, варвар. На, кстати, держи, — он достал из подсумка и протянул мне «мору» с обломленным клинком. — Воистину неубиваемая штука. Ты ж её в асфальт на три сантиметра вогнал! Я даже пассатижами не смог достать кончик. Как можно быть таким дикарём?

— Ничего я не дикарь. Нормальный человек.

— Да какой ты вообще нормальный? У меня сердце иногда разрывается, от того, какой ты вандал! Как так можно вообще с вещами?! Тем более с ножом, который твой верный друг и самый надёжный помощник?

— Аркаша, — шутливая перебранка закончилась, и Аркадия немного повело, как это иногда бывает. Я даже остановился, и забрал у него обломок, — мой друг — это ты, Влад, Илья, и все остальные наши товарищи. А это, — я потряс зелёной рукояткой, — вещь. Кусок железа и пластика. Попользовался — сломал — выкинул, — я размахнулся и зашвырнул дефектное изделие куда–то на соседнюю «улицу» кооператива, — не надо на неё дрочить. Поддерживать в порядке — нужно, а вот дрочить — не стоит. Она не оценит. На то она и вещь.

Аркадий лишь бессильно махнул на меня рукой: мол, что я понимаю в колбасных обрезках… Наш спор длится уже очень долго — собственно с момента нашего знакомства. Я был нормальным человеком, и постоянно носил с собой три ножа — основную свою крысу – Ontario RAT I на случай, если нужно что–то отрезать, мультитул с пассатижами от Ganzo, если нужно что–то открутить или отпилить, и нож–кредитку в отсеке бумажника вместе с банковской картой — на всякий случай. Готовил я обычными ножами по сто рублей из хозмага, а всего у меня было не более полутора десятков клинков. Аркадий же был ножевым маньяком. Он носил с собой постоянно не менее пяти штук одновременно, причём они ещё и менялись в зависимости от настроения, дня недели и фазы Луны, готовил он какими–то японскими вундервафлями по пять тысяч за штуку, а личное ножевое собрание давно перевалило за полусотню, совокупной стоимостью сопоставимой с поюзаной, но вполне живой иномаркой среднего класса. Как говорится — каждому своё, но своё — не каждому.

— Кстати будет время — одолжи мне какой–нибудь ножик на замену. А то мой чёт кончился.

Вместо ответа Ландыш скорчил жуткую рожу и молча отстегнул с бедра Cold Steel Recon Tanto. Да, тот самый страшный тесачище, который по меткому выражению Алексея Пономарева должен выглядеть так, будто им вырыли три могилы.

— Держи. Самое то для тебя. Заебёшься ломать.

Подвытащив клинок из кайдексовых ножен, я оценил глазом отполированную на пасте ГОИ режущую кромку, и со щелчком вернув нож обратно, продолжил:

— Ладно, шутки в сторону. Кстати, пленных трогать действительно не надо, тем более что одного я уже допросил.

— Когда успел?

— Почти сразу после боя. Выяснил не так уж много. Адреса, где они базируются, примерная численность, подтверждение изначальной связки с инсургентами. Кроме того, узнал, что второй наш пленный — их духовный лидер, Азербайджанский имам, учившийся в Турции. Ну и то, что этот имам, Джабраил, хотел изнасиловать Софью. В общем–то всё.

— Фигасе не так уж много! Можно попробовать накрыть их базу! — совсем по–детски раскатывает губу Аркадий.

— Можно. Когда у нас будет танк и пара рот обученного и нормально вооружённого личного состава. Их там до роты, что с вооружением — не понятно, я цивилов на это дело не поведу. Да и Илья вряд ли. И вообще пленный мог о чём–то не сказать, забыть, или вообще целенаправленно напиздеть. Следователь из меня аховый. Тем более состояние у меня было после боя…

— Ну да, ты в прострации ушёл, я видел. А через час у тебя был срыв, — товарищ кивнул.

— На самом деле срыв должен был быть раньше. Этот пидор, Икромджон, в начале по нарассказывал такого, что у меня бак чуть не свистнул. Я уже приставил ствол к его башке, чтобы он немного пораскинул мозгами…

— Но потом?..

— Но потом внезапно выяснилось, что двадцать лет назад он попал в плен и был жестоко пытан, когда пытался вытащить меня и мою мать из рук исламистов. Ещё там, в Таджикистане.

— И ты ему поверил?! — взгляд и тон Аркадия ярко выражал сомнение в моих умственных способностях.

Гудящую раненую руку я снова повесил на перевязь, которая нашлась в одном из подсумков. Несколько раздражённо я парировал:

— Дебилом меня считать не надо, хорошо? Я не изливал ему историю своего детства. Просто поспрошал про то, что он делал во время войны. И тут выплыл киргизский таджик, учитель русского языка Соли Иванович. Нет, конечно, может быть что в Душанбе всех учителей так зовут, и стараются набирать приезжих, но всё же…

— Пиздец, — взгляд Ландыша стал задумчивым.

— Пиздец не в этом. Пиздец в том, что во время тех событий мой батя живьём прибил гвоздями к воротам главу посёлка, где бандиты получили кров. А сам кишлак больше не существует.

— Значит ты у нас не просто буйный псих, а наследственный буйный псих?

— Что–то типа того.

— Хрен с ним, разберёмся, — Ландыш потянул дверь гаража медчасти.

Я шагнул внутрь и огляделся. За прошедшие несколько часов здесь довольно многое изменилось: появилось четыре кушетки, так же сработанные из говна и палок, шкафчик, лет на десять постарше меня, без дверок, но полный разным медицинским скарбом, закуток операционной обрёл более опрятный вид, появилось несколько табуретов. На двух койках были бойцы из попавшего под РПГ гаража — десантник, потерявший сына, и ещё один контуженный. Десантник лежал и смотрел в потолок, его товарищ спал, накрытый одеялом. Ещё одно место занимал давешний диссидент, с которым у меня был конфликт на политзанятии. Он сидел на раскладушке, и о чём–то в полголоса рассказывал Анастасии, сидевшей за небольшим столиком. Последняя, четвёртая койка была свободна от пациентов, на ней, уткнувшись в свой планшет и выжимая из него последние проценты заряда сидела Софья, в своём сером «Найке» с жёлтыми полосами на рукавах. На звук открытия двери доктор с дедом обернулись, кивнув нам, пара женщин, присланных сюда в роли сестёр милосердия, встали и поздоровались. А Софья…

Софья поступила нетипично. Она поднялась со своего места, оставив планшет с огрызком и молча, без слов, обняла меня так, будто уже похоронку на меня получила. Шмыгнула носом, а через секунду я почувствовал, что её бьёт крупная дрожь. Похоже сейчас её наконец пробрало. По–настоящему, до жопы, как говорится. Я посмотрел на планшет, оставшийся лежать экраном вверх. Увиденное меня сильно удивило и даже растрогало: на экране, перечёркнутом витиеватой трещиной, был я. Моя фотография, которую она сама сделала в институте, в день, когда я первый раз подарил ей цветы. Вообще, как истинный бабник, я предпочитал брать женщин бесплатно, безо всякого конфетно–букетного периода — он оттягивает момент достижения цели, то есть, непосредственно соития. С Соней я придерживался той же стратегии долгое время, однако всё меняется. Совершенно машинально, чтобы хоть как–то успокоить плачущую девушку, я обнял её. Сонины волосы попали мне на лицо, я вдохнул их запах, голова слегка закружилась, и меня засосало во флешбэк…

Познакомились мы в институте — где же ещё. Я случайно обратил внимание на красивую первокурсницу и завёл беседу.

На первое свидание Софья пришла в чёрной дымчатой полупрозрачной рубашке, серьгах с зелёными камнями и каким–то кулоном на золотой цепочке. Но… Уже тогда я смотрел только на её лицо. Смотрел и не видел ничего, ослеплённый Солнцем её глаз. И всё шло хорошо. Возвращаясь к столику, я зашёл сзади и поцеловал, запрокинув её голову, получив взамен: «у тебя тёплые губы». Когда мы уходили, она посетовала на то, что очень хочет заткнуть мне рот. Поцелуем. Но не может. Почему не может — она тогда внятно объяснить не смогла. Только пару лет спустя я понял причину — ханжеское воспитание, вступившее в резонанс с сильным женским началом.

А тогда я всё испортил. Узнал, что она ещё девственница и распрощался… Не захотел в очередной раз связываться с проблемой девичьей невинности.

Следующая встреча была только через год. Мы снова пересеклись на отработке в институте, снова заговорили, снова начали общение, хотя к тому моменту я даже забыл её имя. Помню её досаду, когда я спросил об этом. Переписка, редкие, почти случайные встречи, холодность, понимание её несвободы…

Почти сразу после той встречи на отработке я ушёл в академ, а летом произошла та история в машине, и я влюбился. Каждый раз, когда она находила на меня время, я срывался и бежал. В буквальном смысле. Не знаю почему, но бежал, без оглядки на время и обстоятельства. Как–то раз я сорвался из дома, от Рыжей Суки почти в одиннадцать вечера, сел в автобус, доехал до центра, и километр бежал под дождём до её дома, чтобы двадцать минут поговорить ни о чём, обнимая её тело сквозь ткань спортивного костюма. Тем июльским вечером я решил не отпускать Соню без поцелуя. Непросто было заставить её отринуть разум и хоть чуточку поддаться эмоциям, но я справился. Наши губы соприкоснулись… И нет, её поцелуй не был особенным. Целовалась она так себе — опыта не было совершенно, про изощрённость и речи не шло, но… Это было глотком воды для умирающего от жажды. Он не спас, а лишь показал, на сколько я хочу пить. Причём пить только ЕЁ. В состоянии полного восторга я возвращался домой, где меня ждал скандал, на который было совершенно плевать. Это была наша последняя наша встреча тем летом, до начала учебного года.

А в сентябре я вышел из академа и снова попав на третий курс, оказался в одной группе с… Кем она для меня тогда была? Слово «люблю» я гнал тогда от себя поганой метлой, но оно не отлипало. В общем в группе, где Софья была старостой. Ещё с первых минут я понял, что что–то не так. А когда после пар мы остались вдвоём, я услышал что–то в духе «но я другому отдана и буду век ему верна». Правда, в отличие от пушкинской фразы, там не было слова «люблю».

Дальше была учёба. Мы были рядом, но Соня отгораживалась от меня стеной, крайне старательно. А я… В октябре я признался сначала себе, а потом и ей, что люблю. А Софка наоборот — совсем закрылась и несколько месяцев меня натуральным образом избегала. Я долго терпел, обиделся, и в итоге проигнорировал восьмое марта, хотя до этого всегда поздравлял с праздниками… Провокация дала эффект: ведь неприязнь ко мне со временем сменялась отстранённостью, отстранённость — интересом, интерес — потребностью.

Двадцать третьего марта, в автобусе, она, прервав демонстративное молчание, первой заговорила со мной, что ТОГДА встречалось редко. К тому моменту на учёбе мы уже были вместе всегда — в аудитории, на улице, в автобусе — я не отходил дальше, чем на метр до самого подъезда. И сам не хотел, и она не желала. Всё молча — ни слова друг другу, не говоря уже о физическом контакте. Давно это было, слова разговора забылись, в памяти остался лишь смысл и озорной взгляд маленькой девочки, которая спрашивала папу, почему он сердится на неё, такую хорошую, и сафсем–сафсем не поздравил её.

Как я мог долго сердиться? На такую взбалмошную, вредную, и такую любимую… Ведь за одну только фразу «обижаться имею право только я», которую мне выдала Соня в тот день, слегка посмеиваясь, Рыжая Сука огребла бы по самые уши. Не физически, но морально, а любую другую бабу я бы просто, не вставая, послал бы в пешее эротическое, сразу и навсегда. А с Софьей только посмеялся за компанию.

На следующий день я бегом бежал по лестнице вверх, на пятый этаж, на пару по патану. Немного опоздал, но зато в руках у меня был конус коричневой обёрточной бумаги. Притормозил, снял упаковку, вынул букет, и потянул на себя дверь.

— Что, препода ещё нет? — взгляд смещается, молодой препод обнаруживается за своим столом.

Я ойкаю и прохожу, походя, без слов, положив розы на стол старосте. Заинтересованные взгляды одногруппников жгут спину сквозь халат и футболку, а эмоции… Пожалуй, в пятом классе, когда я вообще первый раз в жизни подарил понравившейся мне девочке розу, я волновался меньше. И руки у меня тогда не дрожали, в отличие от этого раза. Особенно чётко это почувствовалось, когда я смог ухватиться за бегунок рюкзака только с третьего раза. В тот день она сменила гнев на милость, фотографировала на планшет меня и с удовольствием позировала сама. По дороге домой мы щебетали, смеялись, и Софья давала себя обнимать. Именно фотографии того дня, годовалой давности, она смотрела, когда мы вошли.

Сзади хлопнула дверь. Я вздрогнул и отстранился — оказывается, я крепко стиснул в своих объятиях старосту, буквально зарывшись в её волосы. Обернулся. Вошла Ляйсан. Чёрт… Неловко получилось.

Мы встретились глазами с Лясей. Она убирала в клатч зажигалку и полупустую пачку сигарет «красное яблоко» и улыбалась. Ляйсан, оказывается, курит. Наваждение развеялось, я первый раз посмотрел на неё трезвыми глазами. Вместо юной, робкой, почти невинной девушки, пусть и с довольно рациональным, боевым характером, передо мной стояла молодая, уверенная в себе и предельно циничная женщина. Да, обе этих барышни были безумно красивыми, но на первой хотелось жениться любой ценой и немедленно начать производить детей. Промышленно. Вторая могла стать классной подругой с периодическими классными потрахушками (но поскольку ВИЧ, то нет), и не более того.

Я снова обернулся к стоящей в растерянности Соне. Она тоже преобразилась за эти секунды. Жадная, неблагодарная сука, которой вещи важнее людей опять испарилась. На её месте снова появилась вечно любимая мной робкая девушка. Немного замкнутая аристократичная принцесса, ради которой я готов сражаться один против всего мира и победить. Чтобы она родила мне дочь. Маленькое чудо с её глазами.

— Ты ранен? — да, она была обеспокоена. И обеспокоена ЗА МЕНЯ. Может быть даже впервые я увидел у неё эту эмоцию.

— Так, ничего особенного, рука немного побаливает, — деланно отмахнулся я. Такие мы, железные человеки.

— Покажи, — девушка дёрнула меня за рукав.

Сказав про себя пару матерных, я повиновался. Да, это сейчас совсем не к месту, но уж слишком необычные интонации я услышал в голосе старосты. Да и самому посмотреть хотелось. Я расстегнул застёжки разгрузки, скинул с больного плеча рукав маскировочной куртки. В тусклом свете фар, с садящимися аккумуляторами, рука показалась чёрной. Соня охнула, прикрыв рот ладонью, а в уголках глаз как будто блеснули слёзы. Присмотревшись, я всё же увидел, что плечо не чёрного цвета, а, всё же, тёмно–фиолетового, а с внутренней стороны даже переходя в более светлые оттенки.

— Да ладно тебе, не охай. Обычная гематома, мало ли ты таких видела в травматологии? — проворчал я, с интересом наблюдая, как нерешительно Соня прикасается к руке. Это тебе не Ляйсан, которая молча промяла всю руку, и сказала, что перелома нет.

— Мало. Я предпочитаю в неврологии практику проходить, ты же знаешь, — девушка во всю ощупывала пострадавшую конечность, вызывая у меня всплески тупой боли. Что она там пыталась пропальпировать? Хрен его знает. Синяк он и есть синяк. Даже если большой и страшный как трупное пятно. Но я не останавливал девушку. Слишком приятны были прикосновения её пальцев.

— Ну хватит, одевайся, — Софья наконец опомнилась и немного смутилась.

— Ваш диагноз, доктор? — я подмигнул ей.

— Сильный ушиб мягких тканей плеча. Полного перелома нет, трещины надо на рентгене смотреть. Могу дать только таблетку кеторола, гепариновой мази у нас всё равно нет… — голос был каким–то растерянным.

Ну и ладушки.

— Спасибо, кеторол пока не нужен, — я застегнул куртку и прошёл вглубь помещения, прямо к койке десантника. Он всё так же лежал, глядя в потолок.

Подставив табурет, я, слегка кряхтя, сел.

— Волков, ты как? — фамилия из памяти выплыла, а вот имя я у Ляси не уточнял.

Ответом меня не удостоили, лишь лицо скривилось — Эй, боец, оглох? — я бесцеремонно шлёпнул его по щеке.

Это резко подбросило его на кровати, лицо покраснело и озлобилось. Он перехватил мою руку, и занёс кулак для ответного удара.

— Отставить! — негромко, но резко и твёрдо скомандовал я.

В его глазах наконец мелькнуло что–то осознанное, эти часы не прошли даром. Мужик отпустил моё предплечье и откинулся на старую зимнюю куртку, служившую ему подушкой.

— Ты меня слышишь, и это уже хорошо. Как себя чувствуешь, боец?

— Никак, — голос был слегка сиплый.

— Голова у тебя как? Сильно болит?

— Сильно.

— Как тебя зовут, боец?

— Иван.

— Фамилия?

— Волков, — между вопросом и ответом существенная пауза. Ответы односложные. Хреново.

— Иван Волков, посмотри на меня, — я грубо беру его за подбородок и поворачиваю голову к себе.

Сопротивление есть, но несильное. Мне удалось поймать его взгляд. Зрачки немного дрожали, это от контузии.

— Что произошло с твоим сыном?

Лицо исказила гримаса боли, но в глазах появилась мысль.

— Помню взрыв… Знаю, что Елисей погиб. Как — не помню, — он впервые взялся руками за голову, болела она у него изрядно.

— Так вот, Вань, сын твой погиб геройски. Я хоть и партизан, а всё равно командир. И когда всё это дерьмо закончится, я костьми лягу, но парня твоего награжу, — я обернулся к Ляйсан — Секретарь! Запишите пожалуйста приказ.

Девушка включилась мгновенно, быстро сообразила листок, ручку и какую–то книжку, вместо планшетки, опустилась на корточки рядом.

— Записывайте, наградной лист на ополченца… Как звали твоего сына, Иван?

— Волков Елисей Иванович, — Ляйсан записала, и сделала жест, продолжай, мол. ВДВшник среагировал на движение и перевёл взгляд. Здорово! Раскачиваем парня! — Седьмого октября 2006 года родился.

— Уроженец?

— Города, местные мы.

— Пол мужской, ранее не награждавшийся, представляется к… — Я задумался… А хер с ним! — к ордену Мужества. Содержание подвига…

Я задумался и вспомнил тексты наградных листов времён Отечественной войны, которые периодически попадались мне в лентах соцсетей.

— Ополченец Волков, находясь на должности вестового второй роты Городского ополчения честно, самоотверженно и добросовестно исполнял свои обязанности по оперативной доставке донесений, приказов, вооружения, боеприпасов и иных средств на позициях роты. Шестнадцатого мая сего года, во время боя с интервентами и их пособниками–коллаборационистами, ополченец Волков Е. И. доставил на передовую боеприпасы и средства индивидуальной защиты личного состава, тем самым способствовал успеху боя. Пал смертью храбрых в бою с интервентами. Вывод: достоин награждения орденом Мужества. Посмертно.

Когда я договорил и сделал паузу, взгляд Ивана о́жил. Да, у него по–прежнему звенело в голове, он был убит горем и не вполне нормально осознавал действительность, но он вернулся в мир. Он вышел из ступора.

— Спасибо, Командир, — Иван кивнул мне и отвернулся от меня. Невежливо, конечно, но пусть побудет один, на сколько это тут возможно.

Я развернулся к Лясе.

— Лясь, составь аналогичные наградные листы на всех, кто принимал непосредственное участие в бою. Только на «медаль за отвагу», — не так уж много я помнил на память современных наград. — И на снайпера, Казанцева — тоже «мужика». Формулировка «из личного оружия, охотничьей винтовки, вывел из строя крупнокалиберный пулемёт противника, а также метким огнём уничтожил не менее стольки–то солдат противника». Цифру потом уточнишь у него самого. Разберёшься?

— Разберусь, без проблем, — сказала она и размяла затёкшую кисть. Нда, ручкой она за сегодня, кажется, все пальцы стёрла. Не самое худшее что могло с ней произойти…

— Добро, — я поднялся с табурета, пошёл уже на выход, и тут обернулся:

— А с этим что? — вопрос я адресовал начальнику госпиталя, доктору Насте, и взглядом указал на старика–диссидента. Начиная с того самого момента как я увидел его на политзанятии, он вызывал у меня бессознательную брезгливую неприязнь. Уж не знаю почему. А после нашего конфликта, неприязнь приобрела оформленные черты.

— Ничего особенного. Давление скакнуло перед самым боем, к нам пришёл.

— То есть в бою не участвовал, даже формально? — мой тон был довольно резок.

— Нет, — рыжая девушка развела руками, — сидит вот, развлекает нас разговорами о марках и о том, как хорошо было жить в СССР, и как плохо — сейчас.

— Нда? Я бы послушал. А где твоё оружие, боец? — последний вопрос я обратил к самому старику, слушавшим это краткое обсуждение его персоны в третьем лице с оскорблённым видом обиженного ребёнка.

— Тебя кто учил со старшими в таком тоне разговаривать?! — дед покраснел и вскинулся.

Мда… Как всё плохо–то…

— Ты же вроде в армии служил. Пяткой в грудь себя тут стучал, что присягу давал. Тебе за два года так и не смогли объяснить, что такое субординация? — желание построить старого идиота куда–то пропало. Хоть я сам и не служил, но от служивших товарищей слышал очень много историй про дебилов в армии, про тупорылых «кранов», которые не могли уяснить элементарных вещей, и умудрялись проёбывать всё, кроме частей собственного тела. Сейчас я впервые видел такого человека вживую, и мне захотелось изучить это явление.

— В армии, молодой человек, я не служил, — дедок перешёл на менторский тон. — Я, знаете ли, умный человек, образованный. И присягу давал на военной кафедре политехнического института. Капитан–лейтенант запаса, скоро в отставку выйду.

Он ехидно кивнул, типа раскланялся. А я опустился на табурет, переставив его напротив невменяемого. Попробуем и поговорить с ним как с душевнобольным.

— Ну вот видишь. Ты у нас даже как бы офицер, должен понимать, что я тебя в данный момент старше и по званию, и по должности. Так, где твоё оружие, боец?

— Не знаю, ребятам отдал, — дед пожал плечами так, будто бы это в порядке вещей. — Ты когда нам страсти эти на показывал, у меня с сердцем плохо стало. Я ружьишко–то и отдал парням что рядом были. А сам сюда пошёл, за стеночку держась. Да и не моё оно, сына. Мне оружие ни к чему, а он у меня — охотник. Прописан у меня просто, вот и лежала палка эта, стреляющая у меня дома в сейфе. Лёнька вон со своей к морю улетел, а мне, ишь, пригодилось.

Я за голову взялся двумя руками. Что твой рот говорит, дед?..

— Я открою тебе возможно великую тайну, старый, но за утрату личного оружия, да ещё и в военное время, положен трибунал. Это тяжкое воинское преступление. Как тебя зовут, дед?

— Вячеслав Вилорович, — мои слова на него не произведи совершенно никакого впечатления. — Так я ж его не потерял, а отдал кому–то. И вообще, тебе какое дело? Моё ружьё, что хочу, то и делаю. Не ты мне его давал.

Кроме фейспалма мне ничего не оставалось. Отняв наконец руку от лица, я попробовал ещё раз пробудить в голове старого мудака здравый смысл:

— Ты вступил в ополчение. Ополчение реквизировало твоё оружие. Оно больше не твоё, пока вся эта херня не закончится. То, что тебе же это ружьё и выдали обратно — не говорит о том, что оно твоё. И выдал тебе его я, вернее, мой заместитель, командующий ротой ополчения. А ты его проебал.

Лицо деда скривилось. Фу быть матерщинником, так и говорила его гримаса.

— Я же его не потерял. Я его кому–то из наших отдал, из ополчения. И сюда пошёл, иначе бы сдох. Тебе это надо было?! — провокации у него какие–то… Детсадовские. Интересно, на них вообще кто–то ведётся?

— Если честно, Слав, мне похуй, сдох бы ты или нет. Ты для меня лично никакой ценности не представляешь. Меня интересует выживание лишь конкретных людей. Просто волей случая получилось так, что чтобы обеспечить их безопасность, пришлось обеспечить безопасность всех, кто находится в кооперативе. Но если уж тебе стало плохо, и командир отпустил тебя в санбат, оружие ты должен был сдать либо командиру, либо взять с собой. Ты же отпросился у командира ополчения?

Старик насуплено промолчал, а я второй раз чуть не убил себя фейспалмом.

— Бля… То есть, ты ещё и дезертир.

— С чего это я дезертир–то?! — старик вскинулся. — С того, что мне помощь медицинская понадобилась?! И что я физически не смог спросить разрешения у какого–то малолетки?!

— Знаешь, дед, почему я тебя ещё не ударил за такие слова? — я посмотрел на него сквозь расставленные пальцы, которыми прикрыл глаза. — Да потому, что это без толку. Херли бревно бить, оно деревянное. Хотя за один только длинный язык и неуважительное обращение к командиру тебе бы следовало табурет об башку разобрать.

Внимание, читатель! Дальнейший диалог между Главным Героем и Вячеславом Вилоровичем никакой сюжетной ценности, в общем–то не представляет. Он целиком и полностью про политику и идеологию. Я вообще сомневался, стоит ли его вставлять в произведение. Однако моя подруга сказала мне: «Ну это же твоя книга, ты в любом случае в ней озвучиваешь мысли, которые хочешь донести до читателя, вот и пиши». Написал. Речь старика неодессидента была взята почти дословно из переписки с одним очень близким (увы) человеком вместолевых (эмо–большевистских) взглядов. Что касается реплик главного героя, то люди знакомые с творчеством и взглядами Дмитрия Юрьевича (Гоблина) Пучкова, возможно узнают тут и его слова, и его (частично) взгляды. Некоторые примеры для иллюстрации аргументов вообще были взяты почти дословно. Прошу не считать это плагиатом, а лишь несколько вольным цитированием. Если формулировки яркие, хлёсткие, и соответствуют моему пониманию вещей, зачем же их менять? Я не стал выдумывать велосипед с квадратными колёсами. Так же в диалоге могут встретиться мысли и слова, сказанные другими авторами, чьи копирайты я попросту не вспомню, да и много их. Можно считать, что я собрал свои взгляды из имевшейся мозаики формуллировок. Спасибо за понимание, и если не перехотелось, читай то, что между звёздочками:

* * *

Вилорыч сидя подбоченился:

— Ну давай, давай, ударь старика. Отморозок новоявленный. Я таких как ты, в девяностые ещё навидался. Запытать человека на смерть для них было, что высморкаться. Эх, Сталина, на вас, гадов, нет! Развалили страну, либерасты!

— Да не буду я тебя бить, не бойся старый. Даже из кооператива выгонять не буду. Ружьё твоё конфискую, тебя из ополчения демобилизую, с довольствия сниму. За безопасность свою ты, считай, ружьём расплатился, а дальше вертись как хочешь. И да, страну, как ты говоришь, развалил ты сам. Твоё поколение. Ты какого года рождения? Года шестидесятого, наверное? — я с прищуром прикинул на глаз возраст.

— Шестьдесят второго. Это с чего это я развалил?! Его Мишка Меченый развалил, да Борька Ебанатов!

— А они тебе что, с неба упали? Они — кровь от крови, и плоть от плоти советского строя и советского народа, от КПСС и тебя, дед. Это ты, и твои ровесники подпевали Цою «Перемен», это ты и твои ровесники слушали Талькова из магнитофонов на батарейках. Ты и твои ровесники пилили на чермет железные дороги, спустя несколько лет. Ты, говоришь, политех заканчивал. Где работал?

— На Ярославском судостроительном заводе, старшим мастером ОТК. Талькова с Цоем я никогда не слушал. И я почти сразу понял, что за человек Горбачёв. Мои родители даже на партсобрании в своём управлении даже подняли вопрос о созыве внеочередного съезда КПСС для пересмотра пагубного курса генсека. С собрания они вернулись за полночь, но решение приняли и передали его в райком. К сожалению, на том и кончилось. Писали и в Москву. Ответ — «ваше мнение будет изучено». А ведь мой отец был депутатом облсовета…

— Ну вот видишь. Советская власть прямым текстом послала твоего отца в жопу, а ты выводов даже не сделал. А в Городе как оказался? Ярославль он как бы достаточно далеко, — и разговор, и сам невменяемый дедушка начали меня забавлять. Настроение улучшилось и от депрессии с агрессией не осталось и следа. Ляся волшебница, что ещё сказать… а может быть это сработал запах Сониных волос. В общем спасибо женщинам за то, что они у нас есть.

— Я в девяносто втором, как с завода уволился, так сюда приехал. С женщиной по объявлению в газете познакомился и переехал к ней сюда жить. Сына вот родили, взрослый уже, — старый довольно почесал бороду, явно гордясь сыном.

— А здесь где работал? — ну что ж… Соберём анамнез, раз уж пациент столь словоохотлив. Главное не забывать главный закон анамнеза: пациент ВСЕГДА врёт.

— Официально — нигде. Ещё в девятом классе я увлёкся коллекционированием марок. Был у нас клуб, где собирались филателисты, нумизматы и прочие коллекционеры, и вот карманные деньги я там и тратил, в поисках редких марок. Тогда это называлось «сходить к спекулянтам», — есть! Мне удалось его запустить, и Вячеслав Вилорович начал вещать, как глухарь на току. Сейчас он нам сам поведает историю своей жизни целиком. — Со временем стал разбираться лучше и лучше. Сам научился и оценивать марки, и определять подлинность. Научился торговаться, и теперь уже платил за марку ту цену, которую она стоит на самом деле, а не ту, что просил продавец. Завёл знакомства в почтовых отделениях, и работницы почты за шоколадку «Золотой якорь» с каждого завоза откладывали мне новые марочные листы, которые я приносил в клуб. И те ребята, у которых таких знакомств не было, покупали новые марки уже у меня, по моей цене. Если в школе я тратил на филателию почти все свои деньги, которые давали родители, то к концу института, я уже был в стабильном плюсе. Небольшом, но плюсе. Коллекция росла, я ездил по другим городам, в другие клубы филателистов. Часто бывало, что какие–то марки в одной области или республике СССР встречались часто, так как весь тираж отправили, допустим, в Латвию, и там они стоили номинал, а в соседней Эстонии их не было, и они стоили три номинала. А в Ярославле цена могла быть и десять, и двадцать номиналов. Я даже на работе брал отгулы чтобы съездить на слёт филателистов к примеру в Москву, Ленинград, Свердловск. Поездки себя окупали почти всегда. И дорога, и проживание, и еда, и что покрепче с коллегами в ресторане усугубить. Ещё и на подарки семье оставалось. В Прибалтике, к примеру, всегда с продуктами было лучше чем в России, и я привозил из своих рейдов копчёную колбасу, Рижский бальзам, пару раз шикарные шоколадные торты привозил. Их пекли в одном кафе Старого города в Риге, с литыми шоколадными фигурками. Ради них надо было отстоять длиннющую очередь, но оно того стоило. Проблема была в том, что везти торт в картонной коробке, на поезде, за тысячу километров, с пересадкой, было очень проблематично. А пару кило колбасы в портфель кинул, и никаких проблем.

Вячеслав прокашлялся, опёрся рукой на колено и продолжил:

— Ну и вот, в девяносто втором, в июне, я уволился, и приехал сюда. А филателия стала из просто прибыльного хобби стала основным источником заработка. Здесь оказался очень неплохой свой клуб, да и свои поездки я не забросил. Только про поездки в Прибалтику пришлось забыть: из–за проклятых демократов это стала заграница. В девяносто втором появилась таможня, и возить антикварку туда–сюда стало опасно. Опыт рос, и к началу нового века я занялся написанием первого каталога по филателии. Сегодня уже семь монографий выпустил! — одной рукой дед гладил бороду, другой — живот, его пёрло от своих достижений. С продаж тиража первой своей книги я наконец обзавёлся жильём, купил тут в «Брежневке» неплохую «трёшку». А вот дальше всё пошло хуже. Люди всё меньше и меньше читают бумажных книг, всё в электронке. После десятого года это стало особенно заметно. Если первый каталог я издал тысячей экземпляров, и за три года их раскупили все, то каталог одиннадцатого года был всего в триста штук, и они ещё не все проданы. Сейчас вот, старость встретил, а гнусные капиталисты взяли и сказали, что пенсия мне теперь положена только в семьдесят лет! На кого мне теперь надеяться? Старшая дочь, от первого брака, в Калининград, к балтийскому морю уехала, ипотеку платит за дом в Зеленоградске, едва сводит концы с концами, средний сын, от второго, ещё только начал работать, тоже ипотеку хочет брать, в рабство к капиталистам продаваться собрался. Младший, лоботряс, школу ещё даже не закончил.

— Извини, прерву. Ты получается дважды был женат? И почему в семьдесят лет пенсия? Пенсионный возраст же подняли до шестидесяти пяти? Плюс ещё переходный период, ты должен на пенсию выйти года в шестьдесят три — шестьдесят четыре.

— Не два, а три раза. Сейчас я с третьей женой живу и с сыном нашим, Игорем, я их в Турцию спровадил на две недели. Вроде и родные люди, а как достали… В шестьдесят пять пенсия трудовая, на неё у меня стажа не хватает, а страховая только в семьдесят положена, и это будут какие–то совсем копейки. То ли дело при Союзе! — старик снова воодушевился. — Тогда лучше было ВСЁ. Без исключений. Была работа. По специальности, у каждого, с нормальным заработком — не шикарным, но вполне позволяющим жить, работая на одной работе в одну смену, ездить в отпуск, покупать нормальную еду (даже в условиях дефицита было всё нужное, хотя уже приходилось искать), носить нормальную одежду и обувь — по прочности и носкости несравнимую с нынешними. Была полная уверенность в завтрашнем дне — на тему зарплаты, медицинской помощи, образования своего и детей. Мы не боялись милиции — например, однажды в Ленинграде мне нужно было найти человека по адресу и я обратился к первому встречному милиционеру, которые мне исчерпывающе помог, хотя не было электронных карт и навигаторов, а улиц с названием «Новая» в Ленинграде было аж три штуки. Было реально бесплатное и реально доступное здравоохранение с нормальным отношением врачей и остальных медиков к пациентам и больным. Было качественное образование на всех уровнях. В случае проблем можно было добиться правды против большого начальства. Не всегда, конечно, но обычно. Мы сами гуляли в детстве когда и где (до разумных пределах, конечно) хотели, и детей могли отпускать. Не было всеобщего страха, нагнетаемого СМИ и тому подобного. Собственно, вся жизнь была другой. Когда было надо — власть действовала быстро и решительно, а потому народ власти доверял. Мы просто жили, не будучи постоянно озабоченными о куске хлеба, о работе, о будущем своём и детей. Пенсии платились строго прозрачно по простому закону: пятьдесят процентов среднего заработка за любые пять лет подряд из последних десяти перед выходом на пенсию, но не более ста двадцати рублей (с какого–то момента — ста тридцати двух рублей). Моя бабушка получала максимальную пенсию и это было ОЧЕНЬ много. Не было решёток на окнах и замков на подъездных дверях — в любой дом и двор можно было свободно входить и что угодно делать, если не нарушать закон. Любой встречный человек мог тебе оказать помощь в случае необходимости — не боясь потом попасть под раздачу, как сейчас.

Под конец этой речи я уже давился от смеха. Какой бред несёт этот старик! Впрочем, это довольно классический пример речи о том, что раньше трава была зеленее, солнце ярче и бабы чаще давали. Причём такая реакция была не только у меня. У Ландыша, заставшего перестройку в отрочестве, тоже глаза на лоб вылезли. Дождавшись, когда дядя Слава наконец выговорится, я решил ответить.

— Да, дед, ты зажёг. Такого отборного бреда я в жизни не слышал.

Прокрутив в голове его монолог. Я начал:

— Всеобщий страх есть только в твоей голове. Я вот ничего не боюсь. В мой дом пришли интервенты? Пусть. Я взял в руки оружие и встал на защиту. Себя и окружающих. Когда и в какой помощи тебе отказывали прохожие я не знаю. Сколько раз полицейский отказался подсказать тебе дорогу? Ни у нас, ни в Москве, куда я летал недавно, ни полицейские, ни прохожие, мне в помощи не отказывали. И, смею заметить, именно советские милиционеры поставили в своё время на поток грабежи и убийства пассажиров метрополитена. И всё было шито–крыто, пока они однажды случайно не убили сотрудника КГБ. И они же заставили невиновного человека взять на себя вину за первую жертву Чикатило. И советская прокуратура это поддержала. А советский суд приговорил невиновного к расстрелу.

Решёток не было на окнах и двери картонные были — сколько раз твою квартиру обворовывали? Мой отец мне рассказывал, что квартиру его друга, с конца шестидесятых, и пока он в Душанбе не уехал, обносили раза три. А вот квартиры где я жил, уже здесь, после двухтысячного года никто не обворовывал. И ни у кого из моих знакомых, как ни странно. Слышал только в начале нулевых про грабежи квартир одиноких стариков, со старыми, советскими дверями из фанеры. Нет, я конечно не говорю что квартиры не обносили, но сейчас таких преступлений стало сильно меньше.

Гуляли вы где попало и сколько попало. Ну так и мы, моё поколение тоже гуляло где попало и сколько попало. Я — сын нищего учителя, меня никто бы и не подумал воровать, если ты говоришь об этом. Как и девяносто девять процентов детей в начале века. И кстати результатом таких бесконтрольных прогулок, и в моё, и в твоё время были смерти, инвалидизация и тяжёлые травмы мальчишек. У меня одноклассник утонул в пруду, знакомый из соседнего двора — с недостроя упал и позвоночник сломал. А сколько твоих сверстников не дожили до совершеннолетия? Тоже наверняка пару–тройку случаев расскажешь.

Прочность и носкость одежды это кончено здорово, когда речь идёт об одежде в которой ты идёшь в лес или в гараж. А в остальных случая одежда для большинства людей должна быть ещё удобной, красивой, отвечающей определённому стилю. Тогда с этим были большие проблемы. Возможно лично тебе на это начхать. Как и мне, в общем–то, несмотря на то, что я всё же стараюсь придерживаться единого стиля в одежде, и покупаю тряпки в основном определённых фирм. Но большинство считает иначе. Одежду советского производства носили только те, кому было всё равно, и нищеброды. Ну или предельно скупые люди. Ты к какой категории относился? Остальные либо старались шить одежду на заказ, в ателье, или покупать вещи иностранного производства. Тогда даже слова такого не было, «бренд». А просто сам факт того что штаны твои пошиты в какой–нибудь Югославии или Румынии уже делал её практически эксклюзивной. Шмотки же из капстран вообще могли стоить и две, и три средних зарплаты, и даже больше. И это при том, что они были зачастую ношенными. Сейчас барахла есть всякого, на любой вкус, цвет и кошелёк. Слегка поношенные вещи из Европы вообще продаются для нищебродов на вес.

Работа по специальности с нормальным заработком. Знаешь, так уж получилось, что я немного наслышан о порядках на тех советских заводах. Что простой Вася, после восьми классов отучившийся в ПТУ сходу получал рублей двести пятьдесят, а порой и триста. Работая каким–нибудь токарем третьего–четвёртого разряда. Если ему давали дорасти до шестого разряда, и удавалось пролезть на участок с работами шестого разряда, то в месяц могло выходить и шестьсот, и восемьсот рублей. Правда таких мест было пара–тройка на цех. А ты, человек с высшим техническим образованием, когда пришёл на работу, получал наверное рублей сто двадцать. Ну плюс премия процентов тридцать–пятьдесят, которой тебя лишали за залёты твоих подчинённых. Может быть ты и считаешь, что это нормально, когда ты, мастер, отвечающий за работу N количества работяг получаешь в полтора раза меньше денег чем любой из них, то мне кажется это как минимум странным.

Кстати работа по специальности и сейчас есть, с нормальным заработком. Если ты выбрал нормальную специальность. И если бы лично ты не выбросил в шкаф свой диплом в девяносто втором, сейчас бы получал на любом серьёзном заводе тысяч сто–сто пятьдесят. Конечно сегодня тебя уже никто не возьмёт на работу инженером: ты не знаешь ни современных конструкционных материалов, ни ГОСТов, ни компьютерных программ для инженеров. А самое главное — даже научиться им не способен. Старый стал и чванливый.

Да и обычные работяги на серьёзных стройках получают немало. У меня сосед по двору, на пару лет младше меня, уехал строить Крымский мост, и, будучи монтажником третьего разряда получал сто двадцать тысяч. Да, за большими деньгами нужно ехать, но так всегда было: большие деньги — в больших городах или на больших стройках, или на Севере. В условном Крыжопле платить ВСЕГДА будут меньше чем в Москве, Питере или на нефтедобывающей платформе в Ледовитом океане, за ту же самую работу. Нравится тебе это или нет.

Врачи зарабатывают поменьше, но тоже достаточно. И съездить на пару недель к морю, пару раз в год для них проблемы нет. Особенно интересно было бы посмотреть статистику. Сколько человек съездило к тёплому морю в СССР в 1984 году, и сколько в Российской Федерации в прошлом. Я уверен, прошлый год обгонит восемьдесят четвёртый раза в два минимум, даже с учётом лишних четырнадцати республик.

Правда против большого начальства — свыше девяноста процентов исков работников к работодателю удовлетворяются, число же посаженных мэров и губернаторов уже приближается к числу субъектов РФ. А ведь ещё не вечер. Преступления разные, и срока тоже — от условных, и до пятнадцати лет строгача. Быть может и пожизненное кому–то перепадёт. Чиновники и силовики поменьше рангом — вообще учёту уже не поддаются.

Вот скажи мне, дед, без общих слов, что ты мог сделать в советское время, и не мог сейчас? Какая свобода, или какое право у тебя было в СССР и чего нет сейчас?

— Я тебя не понимаю. Я что, должен помнить все запреты какие были тогда и какие есть сейчас?! — после моей отповеди дед краснел и почти кричал, еле–еле удерживая себя в рамках.

— Нет, нет, старик. Не должен конечно, — я поднял ладони. — Я не прошу тебя сравнить абсолютно всё. Я прошу пару примеров. Хотя бы два. Первый я тебе назову сам: на советскую стипендию в сорок рублей можно было прожить. Пусть в общаге впроголодь, но прожить. На нынешнюю степуху не прожить никак, необходимо либо параллельно работать, либо нужна помощь родителей. Назови ещё хотя бы один пример.

Я ни капли не издевался. В конце концов я тогда, в восьмидесятые не жил, а своё мнение строил по рассказам других людей, знакомых и не знакомых, да по другим источникам — статьи, книги, фильмы, документы. И я вполне искренне надеялся на какие–то серьёзные примеры. Но нет. Старик жевал губами, всё сильнее краснел, тяжело дыша, но молчал. Наконец он снова выдал злым, яростным шопотом:

— Я не понимаю, что ты от меня хочешь.

— Бля… — я даже в затылке почесал. — Как тебе ещё объяснить? Ну вот смотри: раньше ты мог сидеть на детской площадке возле песочницы, пить пиво и курить. Сейчас тебя мамашки выгонят в два счёта, а папаши могут накостылять за это. А полиция вкатает за это тебе штраф, пусть и не очень большой. Тоталитаризм! — не мог я без иронии.

На этот раз дед быстрее нашёл что ответить, хоть и не сразу.

— Что касается конкретно отношения к курению — оно тогда просто было другим — во всём мире и у всех людей, кстати. Как когда–то можно было легально купить героин в аптеке. Нельзя оценивать одно время по меркам другого времени — надеюсь, что это ты понимаешь.

— Я это понимаю, тем не менее мы сейчас говорим не про табак, и даже не про алкоголь. А про возможности. Я вот тебе сходу смогу довольно много назвать вещей, которые я могу сделать сейчас, которые ты не мог бы сделать тогда. Например. Я сейчас могу, и уже давно сделал это, собрать необходимые документы, и как честный и психически здоровый человек, получить разрешение на оружие. И купить то оружие, которое мне хочется. Мне не было нужды искать каких–то левых гарантов из действующих охотников. Вообще я никак не завишу от мнения тупорылых сограждан. Рекомендации нужны только при приёме на работу в серьёзные организации, типа ФСБ или ФСО.

Если я руководитель предприятия, то никакая падла сверху не сможет заставить меня взять на работу Васю Пупкина, алкаша откинувшегося с пятой ходки. И если нанятый мною работник забыл что такое дисциплина и субординация и послал меня на хуй, или запил и не вышел на работу — я без каких бы то ни было проблем лишу его премии или даже уволю. И никакие профкомы и профсоюзы мне не помешают это сделать.

Поступая в институт я знал, что никакой сын первого секретаря обкома не займёт моё место. Сын мэра или хозяина завода заплатит эти сраные деньги и поступит на платное отделение. Или противоположное. Девочка Патимат, из полудикого горного села в Дагестане, прилежно училась в школе, хорошо сдала ЕГЭ, послала документы в четыре разных ВУЗа, в разных городах. Поступила к нам, безо всякого блата, взяток или отсасывания членам приёмной комиссии. Учится хорошо, будет хорошим врачом, хотя и говорит с акцентом, и ходит в платке. Её право. Одногруппница моя.

Если у меня есть деньги, то я в любой момент могу купить квартиру, машину или дачу. Мне не нужно стоять в очереди несколько лет, вступать в кооперативы и прочие ненужные и длительные телодвижения. Если у меня нет денег — я могу взять кредит. Если мне в нём откажут — значит проблема во мне и моих доходах, а не в том что я директору завода не понравился. Ведь условно «бесплатное» жильё в СССР давалось предприятиями, и то при соблюдения ряда условий. Так?

— Так. А что, ипотечное рабство лучше?! Всю жизнь жрать доширак всей семьёй?

— Друг мой, кредит — это не рабство. Это — услуга. Хочешь — пользуйся, не хочешь — не надо. И оценивай свои силы, вместе с сотрудником банка: сколько в месяц ты потянешь без серьёзных проблем для себя. И да. Ипотека — лучше. Ты СРАЗУ въезжаешь в СВОЁ жильё, которое ты выбрал САМ. Не какая–то абстрактная квартира на которую тебе дадут ордер в отдалённом будущем, а своя квартира которую ты выбрал сам. Если ты сменишь работу — тебе не придётся заново вставать в очередь, если ты посрался с начальником — он не передвинет тебя в ней на пару лет. И квартира полностью твоя, она перейдёт по наследству твоим детям, по праву СОБСТВЕННОСТИ. Ты сможешь её продать, подарить, проиграть в карты. А советское жильё по ордеру — государственное. Уволился с предприятия — на улицу. Умер — дети твои пускай идут куда глаза глядят. Я немного утрирую и обобщаю, но ты знаешь что в целом всё было именно так.

В ответ лишь пыхтение и ненависть в налитых кровью глазах.

— А ещё я сейчас могу зайти в ЛЮБОЙ магазин, и купить ЛЮБОЙ товар на который у меня есть деньги. В кассе. Не с заднего двора, заплатив взятку работнику магазина, а в кассе, на витрине. И нет сейчас ни пресловутых «Берёзок» и нет никаких систем спецраспределения. А по ценам… Цены и тогда и сейчас разные были. В СССР картошку можно было купить за пятнадцать копеек, в магазине, мелкую, проросшую, перепачканную землёй и гнильём, а можно было за пятьдесят — на колхозном рынке. Крупную, красивую, чистую. Скажешь нет?

— Так вот в чём дело! Ты у нас из «колбасной» оппозиции! Тебе главное чтобы было сто сортов колбасы! Мелкобуржуазно мыслите, гражданин! — дед аж воспрял духом, учуяв знакомый аргумент, против которого он явно умел работать. Сейчас будет и «зато мы первые космос освоили» или даже просто общее «зато была великая держава». Такие персонажи упорно отрицают то, что с космосом у нас до сих пор всё в порядке, безо всяких мошенников Илонов Масков и что наша держава по–прежнему велика. И их никогда не убедит ничто. Их не убедил Крым, не пошла в прок Сирия, и посаженная на кукан Турция. Если мы первыми создадим вакцину от какой–нибудь новой ужасной болезни — они и там предпочтут не замечать успехов своей Родины. Просто это такие люди, которым лозунги важнее реальных дел.

— Ты дед дурак, или родом так? Я не коммунист и не капиталист. Я — ГОСУДАРСТВЕННИК. И мне плевать, как называется глава государства и что он говорит из телевизора. Мне важно что он ДЕЛАЕТ. И я реально смотрю на вещи. И на нашу историю тоже. Я не очерняю наше прошлое, я уважаю наших предков. Но помимо их заслуг, я не закрываю глаза и на их ошибки и преступления. Было — было, прошло, едем дальше. Объективно страна худо–бедно шла вперёд до шестидесятых. Потом наступила стагнация, а после Косыгинских реформ всё полетело в пропасть. Но и Сталин, и другие коммунисты той эпохи тоже помимо очевидных успехов тоже дел наворотили немало.

— Это ты про сто миллиардов расстрелянных лично Сталиным, а потом съеденных Берией? — в голосе был весь сарказм мира.

— Нет, дед. Я отлично знаю и про Ежовщину, и реальные цифры казнённых и посаженых. Это был рецедив Гражданской войны, и, в общем–то никаких далеко идущих последствий эти преступления, которые безусловно были, не имели. В отличие от других преступлений, таких, к примеру, как депортация чеченцев и ингушей, двадцать третьего февраля сорок четвёртого, в ходе операции «чечевица».

— Да как ты смеешь, тварь! — Вячеслав аж подпрыгнул. — Чечены и ингуши массово переходили на сторону врага! Водили бараньими тропами немцев в тыл красноармейцам, сдавали партизан и резали подпольщиков!

— А скажи мне, Вилорович, какое наказание было положено за переход на сторону врага? — тихий вопрос взглядом исподлобья.

— Ну так это, статья пятьдесят восемь, дробь сколько–то там… таво… — он сделал жест, как бы стреляя себе из пальца в голову.

— Правильно. Это сделано было? Не было. По каждому заподозренному в сотрудничестве с оккупантами чеченцу, ингушу, крымчуку, калмыку нужно было провести следствие, суд, вынести заслуженный приговор и исполнить его. Вместо этого всех, скопом, загребая под горячую руку и тех немногих, кто не изменил Родине, выселили в ебеня. Итогом стал геноцид русских в Чечне и Ингушетии в девяностых. Сегодня в Чечне четыре процента русских, в Ингушетии — две десятых. И то это — командировочные военные и менты. Если бы Сталин поступил по закону, а не в угоду сиюминутной политической конъюнктуре, то не было бы больше кавказских войн и серьёзных этнических конфликтов, тихо тлеющих до поры. Как, возможно, и не было бы нескольких народностей в России. Да и с коллаборационистами Сталинское правосудие поступило слишком мягко. Большинство власовцев, красновцев, бандеровцев, лесных братьев и прочих предателей отделались тюремным заключением. А за факт однократного надевания нацистской формы нужно было простреливать башку. Итог какой? Марши нацистов в Прибалтике и на Украине. Скинхеды были и у нас. Раздавили большинство, слава Богу, но по нацокраинам это дерьмо цветёт и пахнет. Вообще с национальным вопросом и границами большевики навертели черти что. Куда не ткни — мина замедленного действия. Ферганская долина была поделена между Киргизией, Узбекистаном и Таджикистаном, чтобы разбить территорию бывшего Кокандского ханства, слишком проанглийского. Но границы нарезали по живому. По живым людям, их истории и ареалам. Отсюда и межнациональные проблемы в Оше и Джелалабаде. Тоже самое с Бухарой и Самаркандом, которые при основном таджикском населении оказались в Узбекистане. Или узбекский Худжанд в Таджикистане. Всё это рано или поздно станет проблемой. Не светской, так на этом будут спекулировать исламисты.

Да тот же Донбасс не случился бы без идиотских решений о коренизации и передаче русских промышленных районов в состав новорождённой «Украины». И трагедия нынешней Новороссии в чистом виде вина большевиков.

Территории Терского казачества, а потом Ставрополя, отдали Чечено–Ингушетии для усиления сознательной партийной прослойки. Спустя десятилетия все это стало базой для резни русских.

Борьба с национализмом и великорусским шовинизмом путем перекраивания границ, вера в вечную дружбу народов на основе коммунистических ценностей, фатальным образом сказались на будущем страны. Сначала советской, а теперь и России.

Я слегка перевёл дух и продолжил:

— Вообще всё, что касалось вопроса национальностей, особенно в самом начале советской власти — пещерная дикость. Начиная с того, что до тридцатых годов половина территории России вообще считалась прогорклыми колониями людоедского царского режима, с угнетаемыми народами, подлежащими освобождению, и заканчивая самой графой «национальность» в паспорте гражданина Советского Союза. И похрен, что все эти угнетаемые народы были полноправными гражданами Империи, а потом и Советской России, со всеми их правами и обязанностями.

— И чем же тебе не угодила пятая графа?! Она ни к чему не обязывала!

— А тем, что у тебя в паспорте было написано «русский», а у меня, допустим, «таджик». Это объединяет нас или разъединяет? Каждый признак, по которому мы различаемся, особенно зафиксированный в документах — это база для раскола. И эта же поганая графа не дала в конечном итоге формализировать, зародившуюся и даже вполне окрепшую наднациональную общность советских людей, как закономерное развитие русского проекта. Итог мы знаем. А национальные квоты в ВУЗах? Чем они отличаются от современных американо–европейских квот на негров, пидоров и трансвеститов в руководстве корпораций? Да ничем!

— Квоты нужны были для обучения национальных квалифицированных кадров!

— А сами они поступить, значит, не могли? Или собственных ВУЗов в республиках не было? Так в чём же тогда дело? Варианта то всего два: или образование на местах было из рук вон плохим, или повальная коррупция. Я вот по рассказам отца знаю такое, что когда он в Бишкеке приходил в обком за квотой в МГУ, ему неофициально сказали: ты мальчик ведь детдомовский? Вот и иди отсюда нахуй, работать слесарем–сантехником. А в Москву учиться поедут сыновья секретарей ЦК Киргизской ССР. В итоге он поехал в Душанбе, где не был никогда в жизни, с трудом поступил в пед, но выучился на учителя русского языка. И то, он уникум можно сказать. Социальные лифты тогда, особенно в Средней Азии, работали так себе. Ты вот когда учился у себя в Ярославле, встречался с национальными студентами? Ну и как они тебе?

Дядя Слава насупился, но ответил:

— По–разному, но в зачастую они русский понимали–то плохо, не то что говорили… Но экзамены как–то же сдавали… Согласен, это глупость конечно была. Нельзя сразу из феодализма в социализм прыгнуть.

— Ну вот видишь. А тотальное спаивание населения? Реклама водки? Это по–твоему не преступление?

— Водку начали рекламировать только в девяностые! При Советской власти её никогда не рекламировали!

— Во–первых хочу тебе напомнить, что в СССР государство обладало алкогольной монополией. Что это значит? Это значит, что ВСЕ алкогольные бренды принадлежали государству. Сама же водка была небрендирована в основном своём качестве. Да, были марочные водки, но большую часть продаж составляла небрендированная. Какой вывод из этого следует сделать? Что не было необходимости в производстве рекламы конкретных алкогольных напитков. Такая необходимость появилась в девяностые, в логичное, последовательное и естественное продолжение восьмидесятых. Я давно пришёл к выводу, что беловежские соглашения в общем–то ничего радикально не меняли. Они лишь формализировали имеющееся положение вещей. В девяностыые алкогольные заводы были приватизированы. И появился смысл в рекламе «Пейте водку «Синька», «Пейте водку «Стеклоомыватель»». Потому что «Синька» принадлежит Пете, а «Стеклоомыватель» — Васе, и они делят рынок. Соответственно, поскольку не было смысла в рекламе конкретных брендов, достаточно было рекламировать сам процесс пития, как культ. И в этом нам помог Эльдар Рязанов, Леонид Гайдай и остальные режиссёры. Назови ка мне фильм (взрослый) где герои не употребляют спиртное? Пьют везде. Походя. Все главные герои курят. Курит русский Джеймс Бонд Штирлиц, и пьёт коньяк, курит и пьёт терминатор Йоган Вайс, Все новогодние фильмы — про шампанское. Ты только вспомни цитаты советского кино! — я задумался, вспоминая наиболее характерные цитаты. В нашей квартире постоянно был включен видеомагнитофон с советским кино, играя в качестве фона – «Выпейте! — я не пью — врачи рекомендуют, снимает нервное напряжение, расширяет сосуды» — разговор капитана «Михаила Светлова» и Семён Семёныча.

«За чужой счёт пьют даже трезвенники и язвенники» — говорит Лёлик, герой Папанова.

«Анисовой к сожалению нет, столичная… И кильками в наш век отравиться проще, нежели водкой. Пейте смело!» — убеждает царя Шурик. И большинство сцен с алкоголем можно просто выбросить из фильма! Для сценария они ничего не значат.

Наверняка были и другие способы продвижения алкоголя, которых я не знаю. Прямая реклама от непрямой отлицается лишь броскостью, а не эффективностью. Ну а девяностые тему лишь закономерно усугубили. В нулевые ситуация медленно–медленно пошла вниз, а эффект стал заметен только сейчас.

Эта кампания по спаиванию населения в итоге привела к тому, что к 1985 году советский бюджет НА ТРЕТЬ состоял из доходов с продажи бухла. Ещё треть — сырая нефть. И когда в восемьдесят шестом году в результате «сухого закона» и нефтяного сговора США и Саудовской Аравии, цена на нефть рухнула, Советский Союз просто обанкротился. Дыру в бюджете на пятьдесят процентов невозможно закрыть нигде и никогда даже теоретически. Советский Союз обанкротился материально, а морально он был банкротом задолго до этого… — я выдохнул наконец, и перевёл дух.

— Да, в СССР очень много было проблем, трудностей и откровенного идиотизма, я не спорю. Но система–то, идея–то была хорошая!

— Нет, именно система и была дерьмом. Именно советская система была так зависима от личности во главе. При Сталине, она как поезд неслась вперёд, её заносило на поворотах, выбрасывая порой из окон очень нужные вещи, порой даже целые науки, типа генетики или кибернетики. Но движение вперёд было и без преувеличения, великое. А потом паровоз отцепили — Сталин умер, так и не воплотив идею о создании тепловоза — проект конституции тридцать шестого года, с прямыми, альтернативными, всеобщими тайными выборами руководителей государства. Он даже не успел подготовить и назвать новый паровоз, который встанет на замену старому. В итоге это привело к тому, что в июне пятьдесят третьего в результате государственного переворота в поезд впрягся баран. Инерция у поезда огромная, но и она исчерпывается. И система развалилась. Именно советская система вырастила коммунистов Горбачёва и Ельцина, именно она вскормила видного комсомольца Ходорковского и лауреата премии ЛенКома Березовского. Вопрос воспроизводства элит — самый сложный в деле построения государства. Рюриковичей хватило почти на семьсот лет, Романовых — на триста. Коммунисты не протянули и сотни. Что получится у Путина — посмотрим, если доживём.

Что касается идеи — коммунизм, как и всякая идеология, ограничивает управленца в средствах управления. Тем самым заставляя периодически действовать неэффективно, или даже очень неэффективно. Но самое страшное другое. Идеология выбрасывает людей. При коммунистическом строе люди с коммерческой жилкой выбрасываются за борт и либо влачат жалкое существование, подавляя свою натуру, либо разрушают систему, как Ходорковский, либо как ты, мелочно нарушают закон. Ты же мелкий уголовник, Слав. В СССР ты был спекулянтом, сейчас — ты не платишь налоги, верно ведь?

— А я ещё в девяностые решил, что этим бандитам ни копейки не отдам! — дед был до того уверен в своей правоте, что даже не стеснялся своего преступления.

— Ну вот, а ноешь что пенсия у тебя только в семьдесят лет. Ты не заслужил её просто. К шестидесяти годам у нормального человека хотя бы тридцать пять лет стажа должно быть. А у тебя сколько? Восемь? Шесть? Ты даже свою учёбу в школе не отработал. Не говоря уже про ВУЗ, — я говорил почти ласково, как будто объясняя шестилетнему мальчику, что молотком новые игрушки чинить не надо. — Химически чистый либеральный капитализм тоже ограничивает набор инструментов управления, и так же выбрасывает на обочину людей. Просто других. А главная задача управления — задействовать ВСЕ ресурсы которые у него есть максимально эффективно. И кадровые в том числе. Найти каждому человеку применение такое, чтобы он хотя бы не вредил, а лучше — приносил пользу обществу и государству.

— Ну молодец, уел. Делать то что предлагаешь, помимо того, чтобы Путина идти в жопу целовать?

— А ничего не предлагаю. Путина в жопу целовать не надо. Это не нужно ни тебе, ни ему. Нужно просто жить. Растить детей, работать, платить налоги, защищать свою страну и народ и от внешнего врага и от внутреннего. Нужно убрать с госканалов врагов России. Не нужно сажать Познера в тюрьму. Ему надо всего лишь перестать платить деньги государственного Первого канала. Пусть болтает что хочет и где хочет, но только на те деньги, которые ему заплатит госдеп страны, чьим гражданином он является. И чтобы везде было большими буквами написано о происхождении финансирования. Вернуть памятник Дзержинскому на Лубянку, отстать от Ленина в мавзолее. Пусть лежит. Поставить памятники Брусилову и Ермолову, может быть даже Деникину, или другим руководителям Белого движения, которые не запятнали себя сотрудничеством с Антантой, Гитлером и военными преступлениями. Можно ещё поставить в центре Москвы огромный общественный сортир, со скульптурами. Чтобы каждый мог обоссать скульптуры Петра III и Ельцина, Ходорковского и Шуйского, Власова и Мазепы, Колчака и Басаева. Про общественный сортир конечно скорее шутка, но главное — примириться со своим прошлым, принять его таким, каким оно было, и жить дальше. Не меняя оценок после каждой смены правителя, а строя и делая лучше страну, в которой будут жить наши дети.

* * *

Я замолчал. В гараже внезапно повисла тишина. И тут в ухе заговорила рация:

— Главный–Вышке. Наблюдаем УАЗ-буханку серого цвета. Едет в сторону двойного въезда. Могу работать. Приём.

Мы с Ландышем переглянулись, и синхронно выдохнули:

— Наконец–то!