Роман-боевик «Партизан. Защитник Государства» // Кирилл Кащеев

14. Допрос

Гаражный массив встретил нас красивым закатом, дымом мангалов на улице и кипящим чайником внутри гаража. Ландыш встретил нас на улице, взяв под козырёк панамы, которую надел вместо каски, доложил:

— Товарищ командир, за время вашего отсутствия, происшествий на базе не было. В кооператив продолжают прибывать люди, контактировать не рвутся. Было выполнено ваше распоряжение об обслуживании трофейного оружия: шесть АКС‑74 почищены и приведены к нормальному бою на инертных боеприпасах. В наличии имеется двадцать два магазина к ним, включая примкнутые и тысячу сто тридцать семь патронов ПС. Пистолетов Макарова семь единиц, по два магазина на ствол, один ПП‑2000, четыре полных магазина–двадцатки к нему. Ну и патронов пээмовских ПС сто десять штук. Трофейная рация переговоры ловит, но они кодирование, что–либо понять не получается, на всякий случай записываем перехваты в тетрадку. Среди личного состава и гражданских лиц партизанского отряда больных и раненых нет, настроение — боевое. Доклад окончил, партизан Богомягков.

Илья кивнул:

— Благодарю за службу. У нас Лёшка в драку зачем–то влез, по голове получил крепко. Придумай, где его разместить.

— Да без проблем. Отец Халика пока вас было сколотил из поддонов вполне приличные нары в два яруса: как оказалось, он не просто учитель истории, но ещё и столяр–краснодеревщик четвёртого разряда.

Я хмыкнул. Такого нюанса отцовских умений я не знал. Хотя и сильно удивлён не был: мебель он действительно любил, собирал без схем и любил чинить. Войдя в гараж, я увидел дело рук его: нарами это было не назвать. Вернее нет, формально это действительно был двухъярусный дощатый настил в полуметре от пола, но сделан он был крайне качественно, изначально неструганная берёзовая дюймовка была гладко ошкурена, аккуратно подогнана дощечка к дощечке, накрыта туристическими ковриками из пенополиуретана и обита плащ–палатками при помощи мебельного степлера. На второй ярус же вела наклонная лестница с широкими ступеньками, на которых можно было комфортно сидеть. В общем ассоциаций с Освенцимом или страшным «Stalinskiy GULAG» не возникало. Вообще тюрьмой или чем–то таким не пахло. Широкая деревянная двухъярусная кровать. При необходимости на ней вполне могли выспаться за раз шестеро взрослых человек, слегка потеснившись. И где он столько досок взял? У нас вроде столько не было…

Степан вошёл сам, опираясь руками на плечи Аргона и Сидора. Они уложили его на нижний ярус, с краю, под голову подложили какие–то тряпки.

Мои глаза закрыли ладонями сзади. Эти руки я знал очень хорошо. На вид ужасно сухие — от хлорки в бассейне, но на ощупь — очень мягкие, тёплые, с длинными пальцами и очень нежной бархатистой кожей. Пару месяцев назад, с внутренней стороны, на пястно–фаланговых суставах средних пальцев появились небольшие мозоли — от весла, Софья решила заняться помимо плаванья, где уже достигла серьёзных высот, ещё и греблей. Жест был милым и невинным. Ещё три–четыре часа назад если бы она сделала то же самое, я бы растаял и полностью растворился бы в счастье, схватил бы эти ладони и долго–долго покрывал бы их поцелуями. Сейчас же я почему–то ощутил лишь раздражение. Нашла время и место…

— Софья, — я решительно, на грани грубости убрал её руки от своего лица и повернулся. — Привет. У нас травмированный: у Лёшки сотрясение мозга. Пригляди за ним. Мы забрали всех, кого должны были, через пару часов начнём развозить всех по адресам. Потерпи ещё немного, хорошо?

— Ладно… — девушка выглядела растерянной и несколько обиженной. Кажется, сейчас она впервые в жизни испытала то, что она ежедневно заставляла чувствовать меня.

Я же отвернулся и подошёл к отцу. Он безмятежно сидел на новеньком табурете, привалившись к стене и чистил ленточно–шлифовальную машинку. Он был очень доволен, давно я его таким не видел.

— Ну ты дал, бать! Молодец. Давным–давно собирались здесь что–то решить с мебелью, да всё никак не удавалось.

Отец слегка зарделся, если бы он до сих пор курил, то в этот момент бы у него непременно в руках оказалась трубка, как дополнительный предмет выразительности.

— Да вот, сына. Решил вспомнить молодость. Я когда в институте учился, на стройке подрабатывал, потом студотряд… Брежневки возводили, я там кучу профессий освоил в то время. Они очень пригодились, когда мы с твоей мамой переехали сюда. По специальности я никому на фиг не нужен был, вот я ремонтами и занимался. Красил, штукатурил, обои клеил «новым русским», мебель вот делал и ремонтировал, — он кивнул мне за спину, на нары, — а тут делать было нечего, поковырялся я тут у вас в инструменте, взял отца Владика в помощники и сделал. Пришлось генератору попотеть, конечно, выдавая напругу для электроинструмента, но он справился. За материалом пришлось только побегать по окрестностям — тех поддонов что тут были, оказалось мало. Зато вот — теперь вам есть куда уложить бойца. Кстати, что с ним?

— Да так… По голове получил случайно, — я не стал вдаваться в детали столь идиотского происшествия.

— Бывает такое. Какие дальнейшие планы?

— Ну мы собрали всех, кого собирались, сейчас нужно передохнуть, подготовиться, допросить пленного и увозить вас дальше, по адресам, за пределы зоны боевых действий. Кого в каком порядке повезут — если честно я пока не знаю, потом по карте решим.

— Добро, Халик.

От двери донеслось:

— Старший партизан Семёнов! — я чётко развернулся на каблуках:

— Я!

— Ко мне!

— Есть! — чеканным шагом я промаршировал к Мрамору и взял под козырёк — Товарищ командир партизанского отряда, старший партизан Семёнов по вашему приказанию прибыл!

— Пошли выйдем, поговорим.

Когда за нами закрылась дверь гаража, Илья сказал:

— Выдохни уже, Шут. Всё тебе смехуёчки да пиздахаханьки. Устав превращаешь в балаган. Жаль, что ты не служил… там бы это от тебя отлипло…

Я пожимаю плечами:

— Что уж тут поделаешь…

— Ладно, без лирики. Лёха нас сегодня здорово подвёл, когда огрёб по голове, а я на него очень рассчитывал, когда планировал допрос. Придётся тебе выступить в роли моего ассистента. Ты хоть и Шут, а мой заместитель, можно сказать замполит отряда. Комиссар, практически. К тому же единственный мужчина–медик, а значит, если что, поможешь пленному не окочуриться раньше времени и, я надеюсь, не закатишь истерику — зрелище, возможно, будет не для слабонервных.

Я кивнул:

— Чего–то такого я ждал. Постараюсь не подвести. Инструктируй.

— Смотри: твоя основная задача — стоять и снимать всё на камеру. Та информация, которую мы получим, может пригодиться федеральным войскам, когда они придут спасать Город. Что бы ни случилось — не вмешивайся в ход допроса. С пленным — вообще не разговаривай, веди себя так, будто его нет в комнате вообще. Если потребуется твоя помощь — я тебе скажу сам. Если остро захочешь что–то мне сказать, поставишь камеру, вылезешь из подвала, и по рации в полголоса мне передашь. Но лучше не надо. Понятно?

— Да, стою, снимаю, делаю вид, что его нет, в случае исключительной необходимости выхожу, и передаю по рации.

— Верно. Сейчас поможешь мне подготовить всё. Когда полезем вниз, на пленного даже не смотри. Разговаривай со мной ни о чём.

Я кивнул.

Для начала мы сколотили из досок деревянный крест и скинули его вниз, на верёвке спустили ведро с водой и банку, которая будет играть роль ковшика. Потом, вместе с Ильёй мы спустили вниз маленький складной столик, нашедшийся в крошечном багажнике «Нивы». На него, один за другим отправились взятые сверху пассатижи, газовая горелка с баллоном, ножовка по дереву с крупным зубом, найденная за воротами стеклянная бутылка, жуткий «Spyderco Civilian», одолженный у Окты, полиэтиленовый пакет из «пятёрочки» и моток верёвки. Всё это я подавал сверху, а Илья медленно, с чувством, с толком, с расстановкой раскладывал на столике, ненавязчиво демонстрируя всё это пленному, параллельно со мной обсуждая фастфуд. Готовясь пытать врага, мы делились друг с другом рассказами о любимых блюдах и забегаловках, в которых их подают. Мне стоило больших трудов вести этот разговор как обычно, без нервов и не оглядываясь на диверсанта. Потом вниз отправился штатив, на котором мы, немного потанцевав с бубном, установили мощный тактический фонарь. В конце, мы прикрутили к потолочной балке мощный крюк, найденный в куче метизов. Лежащий на полу субъект реагировал на эти приготовления беспокойным шебуршением. Он понимал, что его ждёт и сильно нервничал. Собственно говоря, именно на это и был расчёт. Затем, перевернув трепыхающееся туловище на живот, мы примотали его за плечи к кресту, а сам крест — подтянули к потолку на крюке, а голые ноги — к верёвке на поясе. В итоге готовый для допроса враг упирался головой в сырой бетонный потолок, затылком — в балку, а коленями висел в полуметре от пола: всё же подвал был очень низким. Диверсант натужно сипел сломанным носом, но вопить не пытался: или пока хватало выдержки, или понимал бесполезность этого. В случае чего мы бы просто засунули ему в рот кляп, и на этом бы его вопли кончились.

Илья кивнул мне:

— Вылазь.

В последний момент я увидел боковым зрением, как командир надел на голову бандита пакет из пятёрочки, и вылез вслед за мной.

— Так, уважаемые товарищи гражданские! — Илья обратился к присутствующим, напряжённо следившим за нашими действиями. — Сейчас мы с Юрой будем допрашивать пленного. В связи с этим, я убедительно прошу всех покинуть гараж до особого распоряжения. Сразу скажу, что это небыстро, допрос может затянуться и на два часа, и на три — как пойдёт. Поэтому возьмите с собой еду, воду, мебель ну и что ещё посчитаете нужным. Прошу не шуметь, чтобы не привлекать к нам излишнего внимания и не распространяться о происходящем здесь. Как только мы закончим допрос, то сразу всех позовём обратно. Иван и Влад будут дежурить у дверей, если кто–то что–то забудет — один из них войдёт и вынесет забытое. Хорошо?

Народ молча потянулся к выходу. Взрослые понимали, особенно наблюдая наши приготовления, какого рода предстоит допрос, и если и пытались протестовать, то только в душе. Я не знаю всех, кто в этот момент находился в нашем «штабе». Не знаю идеалов, стремлений и убеждений этих людей, которые были близкими родственниками моих товарищей, но, по–видимому, они все были достаточно адекватны чтобы не возражать против такой бесчеловечной, но такой необходимой сейчас вещи, как пытки.

Когда дверь за ними закрылась, Илья обратился ко мне:

— Сейчас спустимся вниз, ты включаешь фонарь и направляешь ему в глаза, потом зачерпываешь воду, и как только я сниму с него пакет, плещешь ему на лицо снизу, в идеале — чтобы вода в нос и рот попала. Понял?

— Да.

— Тогда включай камеру, и полезли.

Диверсант уже бился в панике, дёргаясь изо всех сил: нас не было больше двух минут, а значит даже у самого подготовленного человека закончился бы кислород. Мощный луч света разбил мрак погреба и ударил в искажённое ужасом и пакетом лицо, но лицу было пофиг: оно мечтало только о глотке воздуха. Я быстро зафиксировал положение штатива и зачерпнул жестянкой воду. Илья кивнул и резко сдёрнул пакет, полтора литра воды, подняв фонтан брызг, ударились в рожу иноагента, заставив его захлебнуться и натужно, до рвоты, закашляться.

— Кстати, давно хотел тебя спросить, где ты делал предложение своей жене? — вопрос Ильи застал меня врасплох, но я сориентировался довольно быстро. Женат я не был, конечно, но Рыжей Суке я однажды подарил кольцо, что как бы стало отправной точкой нашего «гражданского брака».

— Будешь смеяться — в блинной «Масленица», на улице Пушкина. Мы там и познакомились, кстати, и часто туда ходили, — я говорил, наблюдая как Илья медленно берёт со стола газовую горелку, зажигает её пьезоподжигом и ставит источающий голубоватое пламя баллон обратно. Потом ласково кладёт руку на нож, и, резким движением, открывает жуткого зверя от «спаев». Серрейтор вспарывает остатки одежды на пленном, оставляя глубокие царапины. Враг остаётся голым, лишь на шее осталась цепочка с медальоном. Медальон болтается вместе с тушей и, попав в луч света, отсвечивает незатейливым рисунком: вилы на «жовто–блакiтном» поле. Его владелец уже не сопит и не хрюкает, он просто натужно подвывает, параллельно пытаясь отдышаться. Я продолжаю:

— Да и вообще, кто мы? Бедные студенты. Не в ресторане же «Чехов» мне делать ей предложение. Там средний чек на одного человека такой, что мне полгода жить можно. А в «Масленице» она очень любит горячий шоколад, в него я и бросил кольцо, — на этом моменте Илья взял пассатижи в левую руку, и подцепил ими указательный палец диверсанта–неудачника. Как раз на правой руке, кости которой ощутили на себе удар моим берцем. Всё же я не смог совладать с собой: мою рожу перекосило, к горлу подкатило и я прервал рассказ, когда услышал хруст сустава и дикий натужный вой человека, которому на живую отрывают палец со сложным оскольчатым переломом. Фаланги повисли на связках, которые Илья перехватил ножом, и быстро прижёг соплом горелки тоненький фонтанчик крови, бьющий из раны. Мне казалось, от визга у меня лопнут уши, а кроме того, у меня сводило зубы и слегка помутилось в голове. Тем не менее я держался. Илья сделал жест, я плеснул ещё банку воды, а сам, тяжело сглотнув, продолжил рассказ.

— Ну и вот: пришли мы, значит, в кафе, взяли блины кто с чем хотел, я отправил свою с одним подносом за столик, а сам напитки остался дожидаться. Получил какао — его, кстати, там автомат варит, чего в нём особенного — не знаю…

Пленный наконец проорался, и, захлёбываясь, и сорванным голосом быстро зашептал:

— Я скажу, всё скажу, прекратите! — но Илья как будто бы его не слышал. Он примерялся к следующему пальцу. То один ухватит плоскогубцами, покрутит, то передумает, бросит его и схватится за другой. Обращается ко мне:

— Дальше–то, что было?

Стараюсь глубоко дышать чтобы не свалиться, но вонь страха, боли, пота заставляет, наоборот, задержать дыхание. Одёргиваю себя:

— Дальше я принёс поднос к столику. Поставил перед ней чашку, мы сели, начали есть. Я ещё тогда носил перчатки кожаные без пальцев, мне пришлось есть прямо в них: потому что я под ними прятал своё кольцо уже надетое.

Илья вдруг хлопнул себя по лбу, будто что–то вспомнил, и снова взялся за газовую горелку. Мрамор переложил пассатижи в левую руку, и сделал то, от чего я опять скривился и рефлекторно сжал бёдра: он схватил стальными зубцами срамной сморчок висящего тела. Сорванный голос перешёл уже на хриплый гнусавый (нос то сломан!) фальцет, умоляя дать ему слово. И тут командир прервал мой рассказ и обратился ко мне:

— Вам не кажется, коллега, что пациент хочет нам что–то сказать?

Несмотря на своё предобморочное состояние, я смог подыграть ему, такой вывод напрашивался сам собой:

— Вы думаете? Я не уверен. Ну и вот. Сидим мы, едим, а эта зараза, как на зло какао не пьёт. Блины жрёт, а какао не трогает. Лето, в кафе жарко, руки потеют… — я говорил под вонь от сгоравших волос на животе пленного гаврика и его упавшие заверения о готовности рассказать всю правду обо всём. Илья отвлёкся от прогревания, и обратился к врагу, будто бы тот — маленький ребёнок, и отвлекает его от важной работы:

— Ну что ты так надрываешься? Мы и так всё про тебя знаем. Чего ты нам сможешь нового рассказать?

— Я всё расскажу, всё!!! Только пощадите!

— Пощадить? Эк ты загнул, может ты ещё потребуешь к себе обращения как к военнопленному? — не давая врагу ответить, Илья продолжает:

— А вот хуюшки тебе, пидор. Потому что согласно дополнительному протоколу к Женевской конвенции от двенадцатого августа сорок девятого года, шпионы и наёмники не имеют права на статус военнопленного, и конвенция на них не распространяется. А ты, мил человек, самый настоящий наёмник и террорист, пойманный на нашей территории, без формы своего государства… Твоя шкура ничего не стоит и никуда не годится, разве что на стенку повесить, а в яму с твоими потрохами вбить кол осиновый…

Про Женевскую конвенцию, конечно, сильно получилось. Про международную конвенцию против пыток тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, Илья благоразумно умолчал. Если подходить чисто юридически — мы с ним уже военные преступники, как ни верти. Но покажите мне хоть одного жителя Города, который осудит нас за это? Мне кажется, даже самая упоротая либерально–госдеповская мразь, увидев и ощутив на себе масштабы диверсии, переобуется в воздухе.

— Я расскажу! Расскажу сколько нас, всех сдам, всё покажу, все коды радиопереговоров! Всёооооо!!! — он снова завизжал, лишаясь растительности на мошонке.

Командир устало отложил горелку в сторону, однако тушить её не спешил.

— Ну ладно, уболтал, давай мы тебя послушаем. Говори вот туда — он указал пассатижами на глазок камеры в моих руках.

— А… Это, с чего начать–то?

— Начни с самого начала. Кто ты и что ты. Как дошёл до жизни такой?

— Карпенко Михайло Олексеевич. Восемесят пятого года…

Пленный говорил долго, минут сорок, захлёбываясь и лишь изредка реагируя визгом на прикосновения к области вокруг паха раскалённым соплом горелки — так Илья прозрачно намекал на недостаточную старательность в рассказе или увлечения ненужными деталями.

Выходило, что перед нами западенец, гражданин неньки-Усраины, Львовской области. Со старших классов состоял в «военно–патриотическом» клубе имени нацистского преступника Степана Бандеры. С младых ногтей учился любить селюковскую вышиванку и ненавидеть «клятых москалей». От призыва в ВСУ в своё время уклонился, но вместе с тем решительно скакал ещё на первом майдане в две тысячи четвёртом году, и отважно ринулся помогать еврогрузинам в войну восемь–восемь–восемь. Правда пока собирался — война кончилась, и к месту боевых действий Михайло не успел. Зато во время второго майдана парниша вдоволь нажёгся покрышек и отправился воевать с мирняками в зону АТО, добровольно вступив в ряды одного из нацбатов. Вдоволь пограбил в Мариуполе, отлютовал в захваченном Славянске, побывал в Дебальцевском котле, откуда сдриснул живой и невредимый на машине «Скорой помощи» — тоже само по себе военное преступление, о котором было упомянуто походя, без тени стеснения. Тем не менее, боевой опыт он худо–бедно приобрёл, и воевать научился, благо волей обладал незаурядной — это мы заметили, когда его в плен брали. А с год назад ему предложили вступить в супермегаэлитный, ультрасекретный спецотряд НАТО «Заднеприводные Хуесосы» (естественно название было несколько иным, но я не запомнил). Больше года Михайлу тренировали, причём в полный рост, сгоняя в день по семь потов, и не скупясь на тумаки. Учили штурмовать и зачищать здания, минировать электростанции и выводить из строя коммунальные сети. Причём в их отряде были не только хохлы, но и габунистанцы, пшеки, трибалты, и даже пара бульбашей. Сам тренировочный лагерь находился где–то в районе Риги, где именно — наёмник сказать не мог. Преподавание велось на клятой москальской мове, воинских званий и должностей не было, имён и фамилий — тоже, только позывные. Инструктора все поголовно были в масках и не имели даже псевдонимов, только номера, которые носили в виде повязки на правом плече.

И вот, около месяца назад огласили цель всей предыдущей подготовки: крупнейшая в истории диверсия, теракт, который заставит москалей содрогнуться — уничтожение, опрокидывание в хаос целого миллионного города на Урале. Будучи, по существу, пешкой, диверсант знал немногое: ровно столько, сколько нужно было для выполнения задачи. Причём существенная часть информации и так была нам понятна.

Неделю назад два отделения наёмников переодели в гражданское, загрузили в небольшой контейнер внутри кузова дальнобойной фуры, и пару часов загружали мешками с луком. Ехали они долго — почти трое суток, дважды фуру разгружали на каких–то складах и выпускали размять ноги, вылить мочу из бутылок и посрать — прямо внутри склада, в синюю кабинку биотуалета, по очереди.

В Город они прибыли глубокой ночью, у грузовика их встречал пан инструктор Четыре, закреплённый за их группой, по сути, в качестве взводного. Маску с лица он не снимал и здесь, попал ли он в Россию в виде водителя или экспедитора их грузовика, либо прибыл каким–то иным образом — было непонятно. Разместили их в этом же ангаре, в небольшой комнате под самой крышей, в которой двадцати здоровым взрослым мужикам было хоть и тесно, но по крайней мере, было где спать, где умыться, справить нужду, и самое главное — не воняло луком. В этой комнате они провели ещё два дня, отсыпаясь и приходя в себя после поездки в овощном фургоне.

А вчера вечером снова пришёл инструктор Четыре с двумя большими баулами, наполненными формой Федеральной Службы Исполнения Наказаний РФ, и начал всех, по одному–два человека, выводить на инструктаж в соседнее помещение. В беседе с Карпенко, носившим кличку Тополь, и бойцом с погремухой Ясень, Четвёртый сообщил, что их задача — захват ИК‑38, в составе группы, а после получения подкрепления из среды уголовников — зачистка нескольких адресов и блокирование выезда из Города по одной из малых трасс до пяти утра. В пять утра надлежало ликвидировать рекрутированных уголовников, заминировать пробку при помощи самодельных взрывных устройств (они остались в канаве, возле дороги, где мы попали в засаду) и вернуться на овощную базу в ожидании эвакуации. Механизм эвакуации не уточнялся, но по окончании миссии каждому полагалось по сто тысяч евро, паспорт любой страны Евросоюза на выбор, и вероятное появление других подобных контрактов. В качестве аргумента в пользу того, что Тополя с Ясенем не распустят на доски, было сказано следующее: подготовка бойца супермегаэлитного ультрасекретного спецотряда НАТО «Заднеприводные Хуесосы» — слишком дорогое для того, чтобы ими разбрасываться. А кроме того, Карпенко Михайло Олексеич никогда не пересекал границу Российской Федерации, и никто и никогда не сможет связать его с этим терактом, ведь все люди которые видели его лицо по эту сторону границы — умрут. За исключением Четвёртого, конечно, но он — инструктор, и вернётся вместе с ними.

Ещё до рассвета диверсантам выдали оружие и снаряжение (то самое, которым они пользовались в тренировочном лагере) и загрузив в автобус, отправили на штурм «попугаев». Там всё прошло штатно: в зону их запустили без проблем, администрацию в штабе скрутили быстро, шестерых вышкарей внешней охраны два снайпера перещёлкали за несколько секунд. А вот дальше пошли расхождения с рассказом Сороки:

Перво–наперво — основной отбор был не по принципу служил/не служил, а по степени кончености: и «активистов», и администрацию резали зеки. Да, под дулом автоматов, имея выбор: или режешь глотку ты, или башку прострелят тебе, но сами зеки. На этапе убоя администрации ИК, заключённых стало процентов на двадцать меньше: даже среди отпетых рецидивистов не все потеряли человеческий облик, не все оказались готовы перерезать глотку стоящему на коленях связанному человеку, пусть даже и своему антиподу. К тому же — среди сотрудников было немало женщин: психологи, обыскная команда в КДС, врачи в медчасти, преподаватели в ПТУ. Упомянутый вскользь при допросе Сорока отметился тем, что прежде, чем убить доставшуюся ему бухгалтершу из лагерного магазина — без затей изнасиловал её прямо на асфальте возле штаба колонии. Ему никто не препятствовал — несколько зеков даже присоединились, пустив несчастную по кругу. Следующим этапом убивали отрицалово, и вот тут поголовье зеков сократилось вдвое: люди, чьё время пребывания за решёткой зачастую было продолжительнее чем на воле, категорически не хотели, чтобы следующей ходкой им припомнили такие художества. Некоторые предпочли умереть тут же, от рук менее щепетильных коллег, но не быть замазанными в том, за что, возможно, придётся отвечать жопой. А у кого–то — просто не хватило яиц для этого. Серьёзные иерархи уголовного мира, при всей своей мразности — личности сильные. Гнусные, но очень сильные. Сильные порой на столько, что обычному человеку даже пересекаться с ними взглядом — физически неприятно.

После экзекуции рассказ наркомана Сорокина снова стал ненадолго правдой: интервенты действительно распустили тех, кто не служил в армии, а оставшихся — поделили между собой поровну, вышло всего по четыре человека на группу. Всех отвезли грузовиком–автозаком обратно на овощную базу, где по–быстрому переодели в военный камуфляж, взятый в той же колонии, раздали трофейные стволы, очевидно привезённые другой группой, и уже на легковых машинах направились по адресам.

Их «деревянная» шайка вырезала два опорных пункта полиции, двигаясь по навигатору, после чего — устроила засаду на одной из конспиративных квартир МВД, куда должны были стягиваться выжившие полицейские после ввода в действие оперативных планов «Вулкан‑1» и «Лавина»[17]. Так что и тут соврал наркоман Сорокин: не в один опорник они заезжали. Всего на их руках, после разгрома колонии было восемь милиционеров (включая трёх женщин). Забрав их табельное оружие, диверсанты сменили транспорт на подвернувшийся внедорожный КамАЗ и встали блокпостом на том месте, где мы их и разгромили. О целях и задачах других групп он слышал только краем уха, но и это тоже было очевидно — убийства сотрудников правоохранительных органов и диверсии на городских сетях говорили сами за себя. Учитывая наличие в других группах тяжёлого вооружения, можно предложить, что «Кащеево царство», как называли в народе здание ГУВД, за мрачный вид, и «Зелёный дом» регионального управления ФСБ уже зачищены, и никакой план «Крепость» не помог. Знанием кода для радиопереговоров он на самом деле не обладал, выяснилось это просто мгновенно: я сходил за тетрадкой, в которую Ландыш записывал перехваты переговоров, и за полминуты состряпал аналогичный перехват, только наделав кучу ошибок. А когда бандеровец начал глубокомысленно переводить эту белиберду, Илье пришлось раздавить обманщику плоскогубцами ещё один палец, что вызвало немедленное признание в том, что про знание шифров тулово просто–напросто напиздело, чтобы сохранить себе жизнь.

Потом началось самое сложное, долгое и утомительное: проверка полученных сведений. Илья перефразировал вопросы, провоцировал хохла на споры, уводил в сторону и снова спрашивал исподволь. Спустя ещё час Илья отрезал пленному ещё один палец и сжёг его на газовой горелке у него на глазах. На этом месте я снова чуть не брякнулся в обморок, от ужаса и вони. После экзекуции, на первый взгляд ничем не вызванной, Илья заставил злодея повторить всю свою историю от начала до конца, во всех подробностях. Внимательно выслушав сбивающийся на скулёж рассказ, Илья наконец кивнул, поманил меня за собой, и мы вылезли из ямы.

Только покинув душный подвал, я понял, НАСКОЛЬКО ЖЕ СИЛЬНО там воняло и насколько тяжело было дышать. Мы закрыли люк, и Мрамор буквально сполз по стене, сев на бетонный пол. Я, без сил опустился рядом.

— Ну ты садист, Командир, — сказал я, глядя в пустоту.

Илья медленно полез в нагрудный карман, достал оттуда сигарету, прикурил, выпустил в потолок клуб дыма, и наконец ответил:

— Нет. Ни разу. Если бы я был садистом, и получал удовольствие от чужих страданий, я бы запытал этого выродка до смерти, но мы ничего бы не узнали. Допрос пленных, с пытками ли, или без них — очень тяжёлая работа. И физически, и психологически. На войне я всего пару раз присутствовал при таких допросах. Седина у меня — он провёл по вискам — как раз оттуда.

— Ну и что это нам дало?

— Для выполнения задачи — ничего. Города он не знает, кодов, шифров, расположения других блокпостов — тоже. На самом деле он такой же расходный материал, как и наркоман Сорокин, просто чуть–чуть ценнее.

Я позволил себе хохотнуть:

— Ага, один к двум.

— Типа того. Но стратегически это дало нам подтверждение более ранних догадок и материал, которым мы сможем поделиться с войсками, которые идут на помощь Городу.

— А что с хохлом теперь делать? В расход?

— Не знаю. По–хорошему его бы сохранить для чекистов. Но толку от него? Нужен ли он им? И не аукнется ли нам всё это позже? Если грохнуть сейчас — то надо будет куда–то деть труп. Не в подвале же его оставлять? В Чечне, когда–то давно пленных чехов цепляли петлёй из стального троса за орудие танка Т-72 и поднимали ствол. Что делать сейчас — не представляю. Тем более вокруг — гражданские. Женщины и дети…

— Незадача… А почему ты, кстати не пробовал с ним сначала просто поговорить? Без пыток. Ну или начал бы пытать если бы он стал запираться…

— Наивный ты Халик. И не потому, что дурак, а потому, что неопытный. У нас нет нескольких месяцев на допросы, сличение показаний и всё такое. Врага надо было быстро сломать, сразу дав понять, что шутить с ним никто не будет, что сам он — грязь, и жизни его цена — копейка. Спровоцировать на панику, заставить его выключить мозг и переключиться на инстинкты, чтобы у него не было возможности думать перед ответом. Проще всего это сделать именно так — с порога нанеся очевидно непоправимое увечье и поставив его самого на грань жизни. Полиэтиленовый пакет и отрезание пальцев для этого подходят очень хорошо, почти как изнасилование, хотя на самый фиговый случай я даже бутылку приготовил — она до сих пор внизу стоит. В общем–то, он почти невредим — да у него нет нескольких пальцев, сломан нос, но ожоги и порезы заживут — даже шрамы вряд ли останутся. Когда он пробовал бежать, а ты его попытку пресёк — то здорово надломил его, похоже. Можно сказать, сделал за меня половину работы… — Илья снова глубоко затянулся и выдохнул клуб вонючего дыма, после запаха нечистот, боли и страха внизу — пьяняще свежий аромат.

— Ты же не куришь? — обратил я наконец внимание на эту деталь.

— Не курю. На войне бросил, как раз после первого такого допроса. Не знаю уж почему — может, потому что тогда я за час скурил две пачки. Эту вот стрельнул у Степана, пока вы с Лясей за бензином ходили. Готовился, понимаешь…

— Никогда не курил, но понимаю примерно…

— А зачем в конце ты ему ещё один палец отрезал, да ещё и сжёг прямо перед его лицом? Он же и так всё рассказал. Ты сломал его в самом начале.

— Эмоции, Юра, эмоции. Такое зрелище вызывает жесточайшее нервное потрясение. И если бы он нам соврал раньше, то в повторном своём рассказе после этого, он хоть что–нибудь, да напутал. А так мы убедились, что Михайло или не соврал нигде кроме знаний о радиокодах, или настолько хорошо выучил свою легенду, что даже под пытками, пару раз обоссавшись и один раз — обосравшись от боли, он сумел не отступить от неё. Такое тоже иногда бывает. В старину, когда пытки были естественной частью уголовного расследования, для установления истины по делу, допрашиваемый должен был трижды повторить свои показания под пытками.

— Да, дела… Средневековье… Дикие времена, дикие нравы…

— Почему средневековье? Во многих европейских странах пытки были легальным методом допроса почти до середины девятнадцатого века. В России их запретила Екатерина после восстания Пугачёва.

Я промолчал. Что тут скажешь?

— Кстати, как она тебе?

— Кто? — резкая перемена темы сбила меня с толку.

— Наша вольноопределяющаяся фельдшер, — Илья протянул мне половину сигареты.

Подумав секунду, я взял её и неумело затянулся сам. Конечно, как и все мальчишки, я пробовал курить в детстве. Но всего за жизнь я выкурил три сигареты — одну в шесть лет, и две — в тринадцать. Прокашлявшись и смахнув выступившие слёзы, я ответил:

— Честно? Не знаю. Возможно, я влюбился. И что с этим делать сейчас — не знаю. Можно даже сказать «особенно сейчас». Если бы сейчас был мир, то расстаться с одной девушкой и начать встречаться с другой — проблемой бы не было. Но сейчас — война. И хер его знает, что делать…

— Хочешь совет? Совет старшего товарища, так сказать — командир забрал у меня табак.

— Давай…

— Древние говорили: «делай что должен, и будь что будет». Ты взял на себя обязательство спасти Софью — вот и спасай. Что бы ты ни думал. Мне самому она лично не нравится — но ты взялся, значит доделай до конца. А остальное уже решишь, когда наступит мир.

— Да я примерно так и думал. Не выгонять же её с полдороги? Ты докурил?

— Да.

— Пошли на улицу. Надо людей внутрь пустить. Сколько времени то? — я посмотрел на часы. — Ептвою… Почти час ночи, Илюх… Сколько же часов мы с этим мутантом беседовали?

— Допрос штука небыстрая… — философски заметил он.

Примечания:

[17] «Вулкан-1» и «Лавина» – массовые беспорядки и вооружённый мятеж соответственно.