Роман-боевик «Партизан. Защитник Государства» // Кирилл Кащеев

32. Тени прошлого

Кирпич я искать не стал: ещё когда шёл от остановки, мне на глаза попался хозмаг, куда я и зашёл по пути обратно. Китайский алмазный надфиль круглого сечения обошёлся мне всего в тридцать рублей. Погрузив его в карман, а себя в свои нелёгкие мысли, я вернулся в гостиницу.

Юля что–то колдовала на столе, заставленном упаковками. Готовила что–то хитрое, видимо. Без кухонной утвари и плиты. Странно, никогда не замечал за ней тяги к готовке. Нет, пару раз она готовила борщ, по моей просьбе, и второй раз у неё даже получилось вкусно. Просто я стоял рядом и руководил. У меня есть принцип, довольно глупый, возможно, но я считаю, что борщ в моём доме должна варить женщина. Точка. Сам я к приготовлению не притронусь. Что угодно другое — пожалуйста, хотя мои коронки — это восточные блюда из мяса: плов, шурпа, азу, шаурма… Всё с харамным уклоном, то есть из свинины. Но пару раз я и рассольник варил, а однажды — даже шарлотку испёк. Довольно вкусную. Но борщ — нет. Это чисто женское, от самого названия как будто бы веет домашним очагом и теплом женских рук. Так что после первого раза, когда передо мной поставили какую–то красную воду с кусочками картошки, я повёл девушку на кухню, сел на табурет и начал командовать. Бери то, делай это… Итогом стал правильный острый суп на крепком мясо–костном говяжьем бульоне, в котором стояла ложка, и в котором мяса было столько, сколько до́лжно.

Обнявшись и кратко поцеловавшись с Юлей, я отстранил её, и, сунув руки в карманы, вытянул оттуда киндеры, чем вызвал писк восторга и новые поцелуи. В секс они так и не перешли, уж больно сильно у меня была загружена голова, да и сама Юлька была занята. Не то чтобы это когда–то мне мешало, но всё же.

Чтобы немного прийти в себя после тягостных разговоров и мрачных перспектив, я пошёл бриться. Неплохо было бы ещё и душ принять, но смены одежды не было, а стирать под душем… Впрочем, сосредоточенно поводив дрянным одноразовым станком по угрюмому ебалу в зеркале, я всё же залез в душевую. Выстирал трусы, носки, футболку и брюки маскировочного костюма. Благо эта синтетика быстро сохнет.

Под конец санитарных процедур я даже начал напевать себе под нос Высоцкого, «Таганку». Эта невесёлая песня сама пришла на ум, и очень точно отвечала моменту и настроению. Да и вообще мне несвойственно петь в ду́ше.

Так или иначе, я вылез из кабинки, надел халат и раскидал в художественном беспорядке одежду по номеру.

Юля ждала меня за столом, собирая игрушку из киндера. И после этого они говорят, что это мальчишки не взрослеют.

— Есть будешь? Я тут что–то вроде кекса в микроволновке сделала. А всё остальное из блинной принесла. Тебе взяла с курицей, говяжьим языком и шампиньонами.

— Добро. Люблю этот блин. С чесночным соусом особенно.

Юля наморщила носик;

— Знаю–знаю. После этого соуса тебя ещё сутки целовать можно только в противогазе.

Я достал из кармана толстовки надфиль.

— Поцелуи в противогазе — это прикольно, наверное. У меня такого не было. К ним надо прибавить ещё секс в ОЗК. Можно будет попробовать когда всё закончится. Один комплект у меня есть, надо будет где–то нарыть второй для тебя. У Трубача попрошу, наверное…. — сказал я, задумчиво елозя алмазом в открученном парадоксе.

— Фу… Надевала я как–то этот ОЗК, в одиннадцатом классе, больше не хочу, — сказала девушка, жуя шоколадку.

Мне очень хотелось съязвить что–то вроде «хер с тобой, выебу в ОЗК другую бабу», но я сдержался. Во–первых секс в противогазе действительно предельно идиотская затея даже чисто физиологически, а во–вторых… мне почему–то показалось, что Юля может обидеться. Более того, мне почему–то это не было безразлично, как раньше. Я много раз обижал женщин даже не грубостью, а полным безразличием к их чувствам. Говорил что думал, не заботясь о том, что это может ранить в сущности неплохого человека. И уж во всяком случае — не сделавшего мне ничего плохого. Многие после таких моих выходок прерывали со мной общение, и я даже не смотрел им в след. Некоторые, как Юля или Диана — оставались. Почему, зачем — я не задумывался. Хотят уйти — пусть идут. Хотят быть рядом на моих условиях — пусть будут.

— Куда ходил? И чего такой загруженный? — спросила Юля, переводя тему. Я к этому времени уже окончательно изгадил ствол ружья, и приступил к обезображиванию следообразующих элементов затвора. Потом я забью ствол глиной, и выстрелю патроном с увеличенной пороховой навеской. Пусть его разорвёт к хуям, вопросов хоть не будет, почему утилизирую.

— В ФСБ ходил. Узнал довольно много невесёлого. Видишь — карабин порчу.

— Зачем?

— Так меньше шансов сесть, — я отставил оружие в сторону, пересел за стол и принялся за еду.

На лице девушки резко очертилась тревога.

— Всё так плохо?

— Не знаю. Мне посоветовали молиться и сушить сухари.

— Странный ты человек, Юр.

— Почему? Нет, я не отрицаю, я странный. Просто про что именно речь?

— Да про всё, в общем–то. Вот ты таджик вроде бы, а при этом искренне считаешь себя русским. Ещё говоришь как–то… по–старому, что ли… И чересчур правильно.

— Это как? — я удивлённо поднял брови.

— Нууууу… На пример я ни разу не слышала чтобы ты сказал «хорошо». Ты говоришь «добро», тапки у тебя женского рода, хотя их лет сто уже все в мужском роде употребляют. Много таких мелких нюансов. И несмотря на это ты очень много материшься.

— Да нихуя подобного, блять! — ну не мог я в такой ситуации не схохмить шуткой за триста. Даже за двести пятьдесят, со скидкой от Петросяна. — А вообще у меня отец — учитель русского языка для нерусских школ. От него и стилистика. Он ругал меня, если я произносил Москва через «о», или неправильно ставил ударение в слове «звонить» или «творог», хотя здесь, в Городе, так говорит каждый второй. Не считая более грубых ошибок в ударении. А про мат — не знаю… Выразительность у меня такая. Тебя это напрягает?

— Нет. Просто задумалась об этом.

— Бывает. Некоторые вообще киви с кожурой жрут — и ничего.

Юля аж подавилась.

— А ты откуда знаешь?!

Мне оставалось только засмеяться:

— Вообще–то говоря я имел в виду своего друга Влада. А ты что, тоже из этой шайки извращенцев?

— Почему сразу извращенцев–то? Это, между прочим, вкусно.

— Извращенка–изврашенка, тебя надо наказать — съеденные блины подняли мне настроение, и я потянул девушку к себе.

Но тут, как на зло, на кровати скрипка заиграла тревожную мелодию «De Wolfe Music Library — Вторая мировая. День за днем». Я ссадил девушку с коленей и взял телефон. Звонил отец.

— Здравствуй, сын.

— Привет, Бать.

— Юля звонила, сказала что ты приехал в Красный.

— Да. И даже закончил все свои дела.

— Нам нужно поговорить, сын.

Я вспомнил Икромджона и кивнул, хоть собеседник меня и не видел:

— Ты прав. Нужно. И не по телефону.

— На даче оказалось что газ совсем закончился. Отец Влада собирается за новым баллоном в Красный. Я могу поехать с ним. Мы будем примерно через час.

— Будешь подъезжать — позвони.

— Хорошо, сын.

Я повесил трубку. Настроение опять опустилось.

— Твой папа сейчас приедет? — спросила Юля.

— Где–то через час. И мне предстоит с ним длинный разговор, возможно не очень приятный. Да не возможно, а точно.

— О чём?

— Да так… Обо всяком. И о произошедшем в последние дни, и о тенях прошлого, которых разбудили, — не желая развивать тему я спросил:

— Кстати как он тебе?

— Кто?

— Отец. Ты же говорила, вы виделись.

— Виделись. И мы говорили минуты три…

— И всё же?

Юля пожала плечами:

— Это ты, только смуглый и на тридцать лет старше.

— Мда… — протянул я.

— А что? Что–то не так? Что у тебя с отцом? Ты никогда не говорил.

— У нас с отцом довольно длинная история взаимных претензий. Они давно мхом поросли, но никуда не делись.

— Мне в это лучше не лезть?

— Пожалуй что так. Когда–нибудь я может быть расскажу об этом, но не сейчас. Тебе достаточно будет знать, что я не хотел бы быть на него похожим. Хоть и понимаю невозможность этого.

Трусы и носки были чуть влажными, а вот штаны и футболка высохли полностью. Я оделся и посмотрел на часы. Если верить Садило, операция по восстановлению конституционного порядка в Городе уже началась. Или вот–вот начнётся. История близится к завершению. Внутри меня была какая–то пустота и ощущение незавершённости. Как будто бы я не сделал что–то очень важное.

— Ну если уж у тебя впереди есть ещё час, то может просто погуляем? Мы ни разу не гуляли вместе, — голос Юли звучал как–то не очень уверенно.

Я поднял глаза и с удивлением на неё уставился. Девушка была смущена, и мой взгляд истолковала как–то по–своему, погрустнев.

— Ну… не хочешь — не пойдём. Просто… подумала…

— Стоп! — оборвал её я, подняв руки — Одевайся, пошли.

Мы встретились взглядами и улыбнулись друг другу. Юля — с каким–то облегчением, а я — ободряюще.

Наблюдая как она одевается и прихорашивается, я подумал, что некоторые другие женщины на её месте, та же Рыжая Сука, устроили бы из этой ситуации скандал. И зацепились бы именно за этот факт. Мы ни разу не гуляли. Потом был бы пассаж о том, что мы вообще, можно сказать, незнакомы, за ним пошла бы самонакрутка фразами типа «тебе нужен только секс», «все вы мужики одинаковые». В итоге всё перешло бы в уже неконтролируемую и самоподдерживающуюся истерику, требующую активного успокаивания. Однажды я повёлся на это. Даже не однажды. Много раз. После первой такой истерики я долго утешал, гладил и нежничал с Рыжей Сукой. Тогда она стала жить со мной. Потом был второй, третий, пятнадцатый раз… Три года подряд, всё чаще и чаще. Пока я, дебил такой, не понял–таки наконец, что женские слёзы — это всего лишь манипуляция. Прямая и грубая, часто — неуправляемая самой бабой, способная самостоятельно лишь усиливаться, при отсутствии эффекта. Вытереть зарёванную рожу и сделать вид «не очень–то и хотелось» истерички просто не умеют.

Поняв эту простую, в сущности истину, и сбросив с себя оковы сожительства с Рыжей, со всеми последующими барышнями я поддерживал отношения лишь до первого скандала. Первый намёк на истерику — дверь там, пошла вон. И когда мы с Юлей первый раз переспали, я предупредил её об этом. Так я предупреждал всех, на берегу оговаривая границы дозволенного и желаемого. Юлька тогда лишь пожала плечами и сказала, что ей от меня ничего и не нужно–то особо. Секс без обязательств её устраивает.

— Я готова, — она стояла передо мной как лист перед травой.

Я встал с кровати, убрал в карман парадокс и оттопырил левый локоть. Девушка ухватилась за него и мы вышли на улицу.

Какое–то время мы шли молча, медленно шагая в сторону Реки — видно её не было, но её близость и направление на неё безошибочно чувствовались и так. Наконец я высказал мелькнувшую в номере мысль:

— Я тут подумал. Мы уже полгода общаемся, а так толком и не знаем друг друга… Нет, знаем, конечно… Но недостаточно мне кажется. Как думаешь? — на меня внезапно нахлынуло волнение и странной неуверенности, заставившее меня слегка заикаться.

Юля пожала плечами так, как умеет только она.

— Возможно. А что бы ты хотел узнать?

— Ну что ты подумала, когда я тебе сказал что убил нескольких человек?

Снова безразличное пожимание плечами.

— В общем–то ничего. Ты же мне сам говорил, что убийство мужчины мужчиной грехом по умолчанию не является. И я не верю что ты мог убить человека без веской на то причины. Кстати, кто это был? Или это секрет?

Тут уже настала моя очередь жать плечами.

— В общем–то не секрет. Беглый зек, пьяный гопник, напавший на моего товарища, и… — я замялся. — И ещё один человек, степень и форма вины которого неизвестна. Родственник террориста, прибывший с ним на переговоры. Самого террориста я тоже хотел убить, но не успел. Меня остановили. У меня был срыв, Юль. У меня просто наглухо снесло башню, я даже как будто бы выходил из тела. Наблюдал происходящее со стороны. В итоге мой срыв остановили на середине. Укротили Халка, блять… Очень неудачно укротили. Потому что трупы не дают показаний, а по закону то что я сделал — преступление.

— А по совести? — хорошие у неё вопросы. С этой стороны на ситуацию я даже не смотрел.

— По совести… Не знаю. Честно не знаю. Но вообще совесть это такая штука… Одного она может загрызть за украденный с голодухи бублик, а вот у Сиро Исии, командира отряда 731 она благополучно молчала всё время что он ставил свои эксперименты по замораживанию и вскрытию живых людей на молодых женщинах и детях. Да и доктора Менгеле она явно не терзала, все годы, что он в Бразилии и Аргентине трахал мулаток, пока не утонул в тёплом море в возрасте шестидесяти восьми лет.

— Это понятно. Но я спросила про тебя. Не уходи от ответа.

— Да не знаю я, Юль, не знаю! — мне кажется я впервые закричал в разговоре с женщиной. Громкая отдача команд — не в счёт. — Пока ничто не мучает, и спал я сегодня нормально. Но это не гарантирует того, что так и будет впредь. Кстати говоря это — одна из тем на которую я буду говорить с отцом. Как тут недавно выяснилось, у него был подобный эпизод в жизни. — Вопрос про совесть вызвал раздражение, уж больно в точку он ударил. — Давай сменим тему? Поговорим о тебе. Вот расскажи откуда ты. Я знаю, что из Якутии, а откуда именно? Из самого Якутска?

— Из него. Но я много времени провела с отцом и дедом в тундре. Отец — охотник–промысловик, дед — оленевод.

Я удивлённо уставился на Юлю.

— Ничего себе… Теперь у меня сложилась картинка.

— Какая?

— Когда мы познакомились, ты себя очень странно повела. Вернее необычно среагировала на моё оружие. Большинство людей, не только девушек, кстати, когда узнают о том, что я вооружён, обычно произносят фразу «Ты — страшный человек». Изредка — какую–то другую, но с аналогичным смыслом. Кто–то с реальной опаской, кто–то с подозрением, неприязнью, или наоборот — иронией. На самом деле это довольно обидно, хоть я и привык давно. Но ты — первая, и, откровенно говоря, единственная, сказавшая «с тобой будет нестрашно гулять по ночам». А ещё ты носишь с собой нож. Русские девушки очень редко имеют при себе такой предмет постоянной носки. Да и парни, кстати сказать, далеко не все, к сожалению.

— Ну да. В тундре нож всегда на поясе. Его мне папа сделал сам, и подарил раньше чем я в первый класс пошла. Маленький такой, в кожаных ножнах и с рукояткой из оленьего рога. Я с ним почти не расставалась, но когда полетела сюда учиться — оставила дома. Тут стало чего–то не хватать. И я купила себе малыша Sanrenmu 710, — она вытащила из кармана «нудиста».

— Хороший ножик, мне он тоже нравится. Маленький только… — кивнул я.

— Ну я же девочка всё же. Зачем мне большой нож? Палки строгать, рубить капусту и открывать канализационные люки с его помощью я не собираюсь.

— А ещё ты очень любишь мясо. Причём, наверное, сильнее чем я. По крайней мере я его сырым не жру.

— Так ты попробуй. Сколько раз тебе предлагала. Свинина это конечно не парной оленёнок, но всё же…

— Что? — вот тут уже у меня округлились глаза. — Оленёнок? Парной?

— Ну да, — девушка растерянно захлопала глазами. — Самая вкусная вещь на Земле, мне кажется. Каждый раз когда мы приезжали к дедушке с бабушкой, ели молочного оленёнка. Мясо такое сочное, пахнет молоком… Только кровь потом отмывать муторно. Пока ешь — всё равно измажешься. Главное ножом по зубам не попадать. Видишь — она оскалилась. — У меня все зубы спереди в засечках. Оленёнок хоть и маленький, и вкусный, но всё равно сырое необработанное мясо жёсткое, когда обрезаешь у самых зубов, нет–нет, да и соскочит.

— Пиздец… — я представил себе эту картину: парящая на морозе туша только–только забитого оленьего ребетёнка, с несчастными глазами, и довольная маленькая Юля с ножом, перемазанная в его крови, и жующая его мясо. Мне даже как–то не по себе стало.

— Это не пиздец. Это нормальная пища индейских народов. Любых, занимающихся кочевым скотоводством. Якуты, ненцы, чукчи, эвенки… Да и кайова с арпахо[23] наверное так же питались, пока европейцы не перебили сначала бизонов, а потом и их самих.

— Пиздец, — упрямо сказал я. На что девушке оставалось лишь поцеловать меня в щёку.

Дальнейший путь к набережной мы провели в молчании. Я с одной стороны переваривал полученную информацию, а с другой — пытался разобраться в своём отношении ко всему случившемуся. Вопрос про совесть подковырнул меня довольно сильно и поверг в некоторое смятение.

Этот берег Реки был пологим и городская набережная выходила сразу с улицы к воде. Даже ограждения не было. Было бы интересно конечно, если бы отсюда было видно мост через Реку, понаблюдать как через него идут колонны техники в Город, но увы… До ближайшего, Коммунистического, моста, километров тридцать наверное. А то и больше. Да и будь мы рядом, всё равно ничего бы не увидели: мост стоит слишком высоко над нашим ручейком километровой ширины, чтобы от воды можно было бы что–то увидеть. Оставалось только домысливать и представлять как ИМРы широкими бульдозерными отвалами расталкивают пробку на мосту, которая там наверняка есть и открывают дорогу войскам. Хотя, вообще–то говоря, спасательная операция должна начаться за долго до него: всё же половина Города на этом берегу находится, одна Скотобаза чего стоит.

В кармане завибрировал телефон. Отец приехал. Оставив Юлю смотреть на то, как течёт вода, я откланялся к месту встречи. Собственно не так уж и далеко это было, АГЗС была рядом с Рекой.

Подойдя к заправке, я сразу увидел машину родителей Влада. Рядом с ней стоял какой–то немолодой мужик, в котором я далеко не сразу с удивлением узнал отца. Та перемена, которая произошла с ним в гараже, когда он взял в руки оружие, оказалась не просто игрой моего воображения: отец и вправду будто бы помолодел. Согбенный старец с поникшей головой, которого я знал последние несколько лет, куда–то делся. Сейчас передо мной стоял восточный мужчина в годах, с расправленными плечами и сильным взглядом. Как всегда — идеально выбритый. Я приблизился. Увидев меня, отец как–то скукожился, снова поник плечами.

— Здравствуй, сын.

— Привет, бать. Ты хотел поговорить.

— Хотел. Ты, как я понял, тоже?

— Да, — я кивнул. — Но лучше говори первый. Мой вопрос тебе может очень не понравиться.

Отец тяжело вздохнул.

— Ну что ж. Хорошо. Пройдёмся?

— Давай, — нам обоим лучше говорилось в движении.

Отец заложил руки за спину, и какое–то время мы шли молча. Наконец он начал:

— Я знаю, сын, ты скорее всего воспримешь мои слова в штыки, но я всё же хочу поделиться с тобой одним наблюдением…

Он запнулся, подбирая слова, а может ожидая очевидный вопрос. Я промолчал.

— Я хотел поговорить с тобой на счёт твоих женщин…

— Бать, не надо, хорошо? Ты мне и так достаточно напакостил с ними. До сих пор зубы сводит. Один случай с Нелли чего стоил! — я сразу начал заводиться.

— Нелли была старше тебя на шестнадцать лет! Замужем и с двумя детьми! А ты ещё школу даже к тому моменту не закончил!

— Какая к хренам разница?! Мы с ней не собирались жениться! Нам просто было хорошо вместе, мы любили друг друга! Кто тебя просил влезать?!

— Сын…

— Что сын?! Да я четыре года после этого на стену лез и на луну выл! У меня сердце удар пропускало, когда я смотрел на её фото! А она от меня шарахалась как от чумного. Плакала и шарахалась. Ты ведь угрожал ей что расскажешь о наших отношениях её мужу. Да?

— Нет. Я лишь попросил оставить тебя в покое. Тебе учиться надо было. Готовиться к ЕГЭ и поступлению в ВУЗ. Про мужа она уже сама додумала. Я не хотел ничего дурного.

— Так тут кто угодно бы додумал! Не хотел ничего дурного, ага! Не хотел, но сделал несчастными двух людей. Это так в твоём стиле, пап! — я был в бешенстве, но ещё держал себя в руках.

— Я сохранил ей брак, а тебя уберёг от глупостей.

— А кто ты такой, чтобы решать за других?!

Отец остановился, достал из кармана нитроглицерин, и дважды пшикнул под язык, прежде чем ответить.

— Я — твой отец, Халил, — это звучало упрямо и твёрдо, но на меня никакого впечатления не произвело.

— И что?! Это не даёт тебе права распоряжаться моей судьбой! Из–за этого я и стал трахать всё что шевелится. От этого, кажется, ты тоже не был в восторге? Но это хрен бы с ним, но потом в моей жизни появилась Рыжая Сука. И тут ты тоже умудрился поднасрать: когда я первый раз хотел её бросить, и она прибежала к тебе жаловаться, ты надавил уже на меня.

— Мне тогда казалось, что ваши трудности — временные, и у вас может наконец получиться семья…

— И именно поэтому месяц спустя ты меня выгнал. Офигенная логика.

— Тебя никто не выгонял!

Это утверждение было на столько ничтожно, что я просто проигнорировал её:

— Тем самым накрепко привязал меня к ней. Потому что одну часть денег на жизнь давал ты, а другую — её родители. Я просто не мог собрать вещи и уйти. Вернее мог бы, но мне было бы либо негде жить, либо нечего есть. Это сейчас я кое–как могу подрабатывать. А на первых курсах это было вообще нереально!

— Я прошу тебя, давай не будем про прошлое. Просто выслушай меня. А дальше можешь делать с этой информацией что хочешь, — на отца было жалко смотреть, и я всё же сумев подавить ярость, сделал медленный выдох и произнёс:

— Говори.

— Сын, за последние дни я познакомился с двумя твоими девушками… — он сделал паузу, явно в ожидании резкости от меня, но я сдержался. Тогда он продолжил:

— Я понимаю, ты любишь Софью. Видимо так же сильно, как любил Нелли, но… — он замялся, подбирая слова. — Она тебя не любит. И не сможет полюбить. Она вообще не видит в тебе человека, мне кажется…

— Между вами очень много общего, — я не удержался от злого укола. Отец промолчал, подождав продолжения, но когда его не последовало, продолжил сам.

— А вчера я пообщался с Юлей. Мы говорили очень недолго, но она произвела на меня противоположное впечатление. Во–первых она тебя любит. Любит как–то отстранённо, с самоотречением. Она ведь знает, что не единственная в твоей постели?

Я кивнул.

— Во–вторых она просто очень хорошая. И знает своё место, — поймав мой удивлённый взгляд, отец поспешил объяснить. — Место женщины не позади мужчины и не впереди. Её место рядом. У мужчин и у женщин разные функции, и каждый должен играть на своём поле. Юля твоя никогда не залезет на чужое поле. А с Софьей ты до конца жизни будешь бодаться за лидерство. У вас не получится равных отношений. Поначалу это может показаться интересным или пикантным, но задолбает уже через пару лет совместной жизни Ты быстро устанешь, сын.

На этот раз моё молчание было задумчивым. Эмоциональные «качели» с Сонькой меня уже откровенно заебли. Хотя по итогу нашей последней встречи и появилась надежда, что сейчас эти качели сделают наконец последний оборот, и застынут в одном положении. В каком только — вопрос на миллион долларов.

Мы с отцом вышли обратно на набережную и увидели Юлю. Она беззаботно сидела на наклонной бетонной плите, облокотившись на колени и смотрела куда–то вдаль.

— А ещё, Юр, она очень похожа на твою маму, — вот тут у меня глаза уже на лоб полезли. По имени меня отец называл очень редко, и я всё никак не мог понять с чем это связано. А тут он ещё и маму упомянул, да ещё и в таком ключе. Про неё он вообще говорил редко, так как явно винил себя в её смерти. Для меня же мама была лишь парой обрывочных воспоминаний из глубокого детства и десятком мутных изображений на фотобумаге. Впрочем, это не означает, что я не любил её.

Я снова посмотрел на Юлю. Она нас не видела и не слышала разговора, просто глядя на Реку. От её вида мне как–то стало теплее на душе. Я наконец ответил отцу:

— Я принял твоё мнение к сведению.

— Хорошо, сын, — он снова достал нитроглицерин и с некоторой обречённостью в голосе сказал: — Ты тоже хотел о чём–то поговорить. Я слушаю.

Он совсем скукожился от нашего недолгого разговора. От того мужика на заправке не осталось и следа. Это снова был сломленный старик. Несколько секунд я колебался, но слово уже сказано, и вопрос нужно было задавать. Я припомнил разговор в подвале и сказал:

— Оятуллоев Икромджон Парвизович.

Тут меня отец снова удивил. Он снова преобразился. Причём не в мужика, которого я увидел в кооперативе, а в воина. Причём в воина, идущего в атаку на лютого, ненавистного врага. Его тело напружинилось, а лицо исказила такая дикая, нечеловеческая злоба, что я даже отшагнул назад.

— Откуда ты знаешь это имя?

— Не важно. Ответь на вопрос.

— Я расскажу тебе всё, сын. Только ответь: эта мразь жива?

Его реакция была не так чтобы очень неожиданной, но уж очень резкой. Я кивнул:

— Да. И даже относительно здоров. Но у него есть все шансы провести остаток дней в «Чёрном дельфине». И если уж на то пошло, чтобы два раза не вставать, расскажи ещё и про Кизил–кишлак.

— Это практически одно и то же, — зло сказал он, убирая лекарство в карман, так и не воспользовавшись. Отец прошёл несколько метров и сел на бетон, поманив меня за собой. Я опустился рядом с ним, Юля наконец заметила нас и помахала рукой. Попытки приблизиться она не сделала. Пятнадцать метров, разделявшие нас, надёжно отделяли наш, ставший негромким, разговор от её ушей. — Икром был одним из моих учеников, к тому же ещё и жил рядом. Самый обычный гопник, каких и у тебя в школе было полно. Перебивался с двоечки на троечку, правда у меня учился неплохо. Но это потому что в крупных городах Таджикистана и сейчас–то немало русских, а тогда русский для многих был основным языком ежедневного общения. Мне оставалось только корректировать ошибки ну и учить тем тонкостям и правилам, которых учат и тех, для кого русский — родной и единственный. В девяносто первом году он закончил школу, восьмой класс, пошёл учиться в ПТУ. Там стал пить. Он и в школу–то нет–нет, да приходил пьяный или похмельный, а тут уже всерьёз началось. В школу приходил иногда — у него одноклассница, которая ему нравилась, осталась учиться в школе. Как–то раз, по дороге с работы я застал его в школьном дворе, с компанией учеников помладше, распивающих дешёвый портвейн. Когда я подошёл, малолетки быстро рассосались, всё же я был их учителем, а Икром, уже пьяный в стельку, начал барагозить. Орал, что типа он уже совершеннолетний, я ему больше не учитель, и вообще пошёл я. Ну а я дал ему слегка по соплям, да по печени, и за шкирку отволок его не куда–нибудь, а к деду. Даже не к отцу. А дед у него был ого–го, ветеран Великой Отечественной, два ордена Славы заслужил в ШИСБРе[24]. Тогда ещё был вполне крепкий дядька. Дедушка поблагодарил меня, а когда я ушёл, вломил ему так, что внучёк в больницу лёг, вроде как с лестницы упал. Три раза. И отцу его, Парвизу, функционеру горкома средней руки, досталось на орехи здорово. Извиняться он приходил ко мне с фингалом. Это Средняя Азия, там на старшего родственника не то что руку поднять нельзя, там даже защищаться от побоев грешно. Когда Икром вышел из больницы, тоже пришёл, извинился. Я думал, на этом инцидент исчерпан, и даже забыл о нём. По крайней мере когда Икром пришёл ко мне, и предложил спрятать тебя с мамой в горах у родственников, я подвоха не почувствовал, — в голосе отца чувствовалась горечь.

Он тяжело вздохнул, помолчал немного, и продолжил:

— Кизил–кишлак оказался перевалочной базой контрабандистов из Афгна. Причём «крышу» контрабандистам обеспечивал Парвиз. Не знаю уж, что они хотели сделать поначалу, но по факту через пару дней после вашего отъезда, мне позвонили, дали поговорить минуту с Адой, и потребовали за ваше возвращение двадцать тысяч рублей. Откуда они взяли такую сумму — я не представляю. Мы жили на мою учительскую зарплату, и никаких сколько–нибудь существенных накоплений у меня не было. И в тот же день ко мне заявился Икром. Видимо поглумится хотел, ну и понюхать моё настроение. Этот гнусный выблядок, — на этом месте я вздрогнул: отец ни разу не матерился при мне за всю мою жизнь, — сам себя сдал. Просто посмотрев на эту гнусную ухмылку, я всё понял. А дальше всё произошло довольно быстро. Мы как раз с Хегаем–старшим сидели, думали что делать: как ты помнишь, его семья была там же, и с него требовали столько же. Мы только взглядами обменялись, и потащили Икрома в подвал. Лёнька же в Афгане служил, особо не церемонился. Сбегал в кабинет труда за инструментом, и через час мы знали всё. Ещё несколько часов ушли на сбор друзей и оружия. Его было тогда как грязи, можно сказать по цене металлолома. Закинули в РАФик этого пидора, в качестве проводника, и поехали. По дороге заехали в одну воинскую часть, где нам бывший комбат Лёньки под честное слово дал бэтр и трёх бойцов. Иногда вспоминаю — сам себе не верю, какой ужас тогда творился. Власти тогда можно сказать не было никакой, что «юрчики», что «вовчики» были сами себе хозяева, каждый комбат — сам себе президент. В кишлак мы ворвались под утро, с ходу снеся бронёй забор и угол дома. На главной улице рядом с плакатом с какой–то цитатой из Ленина висели два почерневших трупа. А дальше… Я плохо помню… Я подумал что вас тоже убили… Кизил–кишлака больше нет. Дома раскатали бронёй, мужиков, кто не сбежал, перестреляли. А Парвизу я вогнал штык в кишки, провернул и живого прибил к воротам. С Икромджоном наверное хотел сделать что–то подобное, но меня остановил окрик твоей мамы. Я как будто из тела выходил, а от её крика вернулся обратно. Икрома мы даже до ближайшего райцентра довезли, у ЦРБ выкинули. И практически в тот же день уехали сюда, вместе с Хегаями. Выбора особого не было: в Казахстане, у мамы, могла начаться такая же петрушка как в Таджикистане, а больше нигде у нас знакомых не было. В Город я ещё в студотряде приезжал, брежневки строить. А дальше ты знаешь…

Отец умолк, и некоторое время мы сидели молча. Наконец я сказал:

— Мда, пап… Оказывается, мы с тобой похожи ещё сильнее чем казалось раньше. Со мной вчера произошла очень похожая ситуация. Я тоже вышел из тела, убил одного, хотел убить ещё и второго, но меня остановила Софья.

Отец повернулся ко мне и с удивлением посмотрел на меня.

— Пап, там ситуация была такая, просто… — начал объяснять я, но осёкся, наткнувшись на насмешливый взгляд. — Что?

— Да ничего, Юрка. Просто ты меня уже лет десять папой не называл. Отец, батя, родич — но только не папа.

— Не знаю, само вырвалось… — я немного растерялся.

Папа засмеялся и обнял меня. Я неловко обнял его в ответ. С момента их свадьбы со Старой Воблой мы стали отдаляться друг от друга, а уж после истории с Рыжей Сукой вообще как будто перестали быть родственниками. А тут мы обнялись как отец с сыном, которые сто лет не виделись. Он похлопал меня по спине и задержав руку на моём плече произнёс:

— А что касается того, о чём ты сказал, то лучше не надо подробностей. При всех наших разногласиях, я считаю, что воспитал тебя достойным человеком. А значит — твоему поступку были веские причины. И не сомневаюсь, что если потребуется за это ответить — ты ответишь как подобает. Ведь так?

— Так, — я кивнул.

— Ну и всё, значит, — он посмотрел на часы. — Ну а мне пора уже. Не хочется заставлять хороших людей ждать. Меня ждёт отец Влада, а тебя — твоя Юля, — он кивнул на девушку и поднялся на ноги. Я встал вслед за ним. — У нас будет ещё много времени поговорить.

Отец протянул мне руку, и я крепко пожал её.

— До встречи, — сказал мне папа, помахал рукой Юле и удалился.

Девушка подошла ко мне, всмотрелась в моё лицо и спросила:

— Что с тобой? У тебя какой–то очень растерянный вид.

— Я, кажется, с отцом помирился…